Страница 20 из 27
Наконец, скрестив руки, он остановился перед статуей божества, глядя на нее с сердитым видом путника, который прогоняет дурного проводника, думая сам найти дорогу.
Его взгляд упал на стрелы над ложем, он улыбнулся и, ударяя кулаком в свою широкую грудь, вскричал: «Я, я, я!..»
Его собака, вообразившая, что господин зовет ее, поспешила к нему. Он оттолкнул ее и сказал:
– Когда ты встречаешься с гиеной в пустыне, то бросаешься на нее, не дожидаясь того, чтобы ее поразил удар моего копья. А так как боги, мои властители, медлят, то я сам позабочусь о своих правах. А ты, – продолжил он, обращаясь к статуе своего отца, – будешь моим помощником!
Этот монолог был прерван рабами, которые принесли ему ужин.
Паакер окинул взглядом разные кушанья, приготовленные для него поваром, и сказал:
– Сколько раз еще я должен приказывать, чтобы для меня не приготовляли много блюд, а только одно, но побольше и посытнее? А вино?
– Ты обыкновенно не дотрагиваешься до него, – заметил старик-чернокожий.
– Но мне сегодня хочется пить! – вскричал лазутчик. – Принеси один из старых кувшинов с красным каэкемским вином[60].
Рабы с удивлением посмотрели друг на друга, вино было принесено, и Паакер принялся осушать кубок за кубком. Когда слуги оставили его, главный из них сказал:
– В другое время господин жрет, как лев, и пьет, как муха, а сегодня…
– Придержи язык, – бросил его спутник, – и пойдем во двор, потому что Паакер приказал угостить нас пивом сегодня!
События этого дня должны были оказать глубочайшее воздействие на внутренний мир Паакера, если он, трезвейший из воинов Рамсеса, не знавший опьянения и избегавший участия в пирах своих товарищей, в полуночный час сидел один за столом и пил до тех пор, пока его голова не отяжелела.
Тогда он поднялся, подошел к своему ложу и открыл занавеску, прикрывавшую углубление у изголовья. Там стояла статуя женщины с головными украшениями и атрибутами богини Хатор, изваянная из известняка и ярко расписанная. Ее лицо имело черты жены Мены. Прошло уже четыре года с тех пор, как царь приказал одному скульптору изобразить богиню с миловидными чертами лица жены своего только что женившегося возницы, и Паакеру удалось приобрести копию статуи.
Он опустился у ложа на колени и, едва сдерживая слезы, глядел на статую. Осмотревшись, чтобы убедиться, что он один, Паакер наклонился, запечатлел поцелуй на холодных каменных губах дорогого изображения, лег и заснул, не раздеваясь и не приказав даже погасить лампы в своей комнате.
Беспокойные грезы тревожили его, и на рассвете, напуганный каким-то страшным сновидением, он вскрикнул так жалобно, что старик-чернокожий, спавший у ложа вместе с собакой, в испуге вскочил и окликнул его по имени, чтобы разбудить, а собака громко взвизгнула.
Паакер проснулся с тупой болью в голове. Испугавшее его видение так и стояло перед его взором. Он желал его удержать, чтобы какой-нибудь астролог объяснил ему значение этого сна. После пылких мечтаний прошлого вечера его охватило беспокойство и уныние.
Звуки утренних молитв донеслись из храма Амона. Паакер отогнал греховные мысли и снова решился предоставить управление своею судьбою богам, отказавшись от помощи магии.
Следуя своей привычке, он сел в приготовленную для него ванну. Тепловатая вода плескалась вокруг него, он все с более и более воспламенявшимся чувством думал о Неферт и о волшебном напитке, который он поднес ей и который уже, быть может, подействовал. С восходом солнца его самочувствие улучшилось: он взбодрился, и к нему возвратилась его обычная самоуверенность. И когда он, облеченный в драгоценные одежды, собирался выйти из дому, в нем уже снова преобладало настроение вчерашнего дня, и он решился, пусть и вопреки воле богов, достигнуть своей цели.
Махор определил свой путь, и было не в его обычае уклоняться от избранного им направления.
IX
Солнце стояло уже на полуденной высоте. Его лучи не проникали в узкие и тенистые улицы Фив, но обжигали зноем широкий путь, пролегающий по плотине и ведущий к царскому дворцу. Эта дорога была обыкновенно пустынной в этот час. В описываемый же день на ней теснились пешеходы, колесницы, всадники и слуги с носилками. Там и сям нагие чернокожие поливали дорогу из кожаных труб. Но слой пыли был так глубок, что, наподобие сухого тумана, окутывал все вокруг и путников, шедших от гавани, к которой приставали лодки жителей некрополя.
Столица фараонов пребывала в величайшем возбуждении, потому что на крыльях молвы распространилась весть, вызвавшая и в хижинах бедняков, и в дворцах вельмож одинаковые опасения и надежды.
Ранним утром перед дворцом наместника спешились три гонца из царского лагеря, нагруженные мешками с письмами[61]. Как после продолжительной засухи селяне смотрят на собирающуюся над их головами грозовую тучу, которая может излиться освежающим дождем, но угрожает молнией и градом, так и жители города с надеждой и опасением ожидали известий с полей войны, которые доходили редко и нерегулярно. В исполинском городе не было ни одного дома, из которого не отправился бы отец, сын или родственник в царское войско, сражавшееся на чужбине, на северо-востоке.
Гонцы из лагеря были чаще вестниками слез, чем радости. Папирусные свитки повествовали большей частью о смерти и ранах, чем о наградах за военные подвиги, царских подарках и захваченной добыче. Но все-таки вестников ждали с горячим нетерпением и встречали с восторгом. И стар и млад спешили к дворцу наместника и плотною толпою окружали гонцов, раздававших письма и читавших назначенные для публики известия и списки убитых и раненых.
Наместник Ани проживал в боковой пристройке царского дворца, его официальные покои окружали необозримо широкий двор и состояли из большого числа выходивших на него помещений, где работали писцы со своими начальниками. За этими комнатами возвышался большой, поддерживаемый колоннами и открытый спереди зал.
Здесь Ани обыкновенно творил суд и принимал чиновников, гонцов и просителей. Здесь он сидел и теперь, на дорогом троне, на виду у всех присутствовавших, окруженный многочисленной свитой, и окидывал взглядом толпу, которую стражники, вооруженные длинными палками, по частям допускали во двор Высоких Ворот и затем выводили оттуда.
Ничего утешительного не было в том, что он видел и слышал. Из каждой группы, окружавшей писца, раздавались горестные вопли. Люди, желающие рассказать о богатой, выпавшей на долю их родственников добыче, стояли отдельно.
Большинство пришедших сюда, казалось, были соединены одной незримой сетью, сплетенной из слез и стенаний. Здесь выражали свое горе мужчины, посыпая чело пылью, там – женщины разрывали свои одежды и, размахивая покрывалами, вопили: «О, мой муж! О, мой отец! О, мой брат!» Родители, получившие известие о смерти своего сына, с плачем обнимались, словно ища защиты друг у друга, старики рвали волосы на голове и бороде. Молодые женщины ударяли себя в лоб и грудь или накидывались на читавших списки мертвых писцов, чтобы самим прочесть имя любимого, навсегда теперь утраченного человека.
Там, где раздавались самые громкие вопли, от одной группы к другой перебегал раб старой Катути, карлик Нему. Вот он остановился возле женщины высшего сословия, обливающейся слезами: муж ее был убит в последнем сражении.
– Ты умеешь читать? – спросил карлик. – Вон там, вверху, на архитраве красуется имя Рамсеса, со всеми его титулами. Он именуется «дарителем жизни». Да, он умеет создавать новое, то есть новых вдов, мужей которых он посылает на верную смерть.
Прежде чем удивленная женщина успела ответить ему, он уже подскочил к погруженному в горе человеку и говорил ему:
– Во всех Фивах не было юношей более цветущих, чем твои убитые сыновья. Умори своего младшего сына голодом или сделай его калекой, иначе они погонят его в Сирию: Рамсесу нужно много свежего египетского мяса для сирийских коршунов.
60
Каэкем – местность недалеко от Саккара, где в древности процветало виноделие. Красное вино из Каэкема упоминается часто.
61
Египтяне любили писать письма, много их дошло до наших дней. Существовало даже особое сословие письмоносцев.