Страница 26 из 37
И наконец, вызванная и облеченная в плоть пламенным желанием своих любовников, Ориана сама появляется в заколдованной тени грота и озаряет его своим появлением.
Она стоит в ореоле молочно-белых, трепетных лучей, похожем на световое кольцо, которым окружается луна в дождливом небе, и волшебная нагота ее выделяется на фоне прозрачных изломов ледяного собора. Над нею повисли сталактиты, и три хрустальные ступени блистают у ног ее зеленоватой влагой. Она вся мерцает сиянием жемчуга и снега. Бледная волна волос, доходящая до ступней, светится как иней, позлащенный огнем зари, и нагое тело ее блистает, как перл, сказочный перл, чуть розовеющий на кончиках грудей, ногтях и концах пальцев, и лишь уста ее, обитель поцелуя, алеют, как лепестки раскрывающегося цветка.
Плененная их желанием, как они пленены ее красотой, Ориана выпрямляется и медленно движется под волной светлых, как луна, волос, сладострастно изгибается, потом, ослепленная, склоняется к овальному зеркальцу, которое держит в руке; это чудесный опал, и в нем по очереди появляются и исчезают умоляющие лица всех воинов.
Сколько лет уже Ориана держит их здесь, в своем заросшем терновником и цикутой гроте? Они неподвижны и безгласны, отрезаны от жизни и почти превратились в призраков. Одни спят здесь уже сто лет, другие — пятьдесят; некоторые — двадцать зим, а иные — лишь месяц. Целое столетие любви и безумных вожделений дремлет здесь, в глубине леса, погрузившись в сладкую мечту, оторвавшую их от мира и охраняющую от смерти. Каждый из спящих здесь со сложенными в экстазе руками явился сюда в прекрасное апрельское утро или в теплый осенний вечер, в шлеме на челе и с надеждой в сердце, и каждый плоской стороной меча постучал у порога пещеры. Каждый сошел с коня, привязал его к дубу и, лепеча слова любви, ступил под завесу темного плюща.
И конь, утомившись ждать и ощипав все листья на дереве и траву у своих ног, оборвал свою привязь и убежал в лес, где постепенно одичал. Кобылица юного пажа встретилась там с конем рыцаря, и ныне табуны их вольных потомков скачут с громким ржанием по объятому ночной дремой лесу, пробуждая его громким треском сухих ветвей.
В эту прекрасную июльскую ночь, среди мечтательной задумчивости цветущего леса и обожания своих дремлющих любовников, Ориана печальна; она слышит ржание табунов, но знает, что лес уже перестал быть недоступным и что времена изменились. Неподкупный герой, воспитанный монахами в отвращении и ненависти к женщине, гордый юноша с отважным сердцем и безгрешными руками, проник в него. Он уже переступил за лесную опушку и, крепко сидя в седле, закованный с головы до ног в матовое серебро, печальный и словно поблекший, как сама тусклая луна, плывущая по блеклому небу, он подвигается медленно, но уверенно и неуклонно по короткой траве дорог и среди буйных овсов прогалин, по благовонным лужайкам ее леса, по которым ей не придется больше порхать пчелкой в полдень, а в сумерки — стрекозой, потому что жестокий юноша несет с собою в правой руке освобождение, а в левой — смерть.
Освобождение — им, спящим, а смерть — ей, и даже хуже, чем смерть, старость, а старость и есть смерть женщин и фей, потому что она гасит любовь и губит желание.
И Ориана наклоняется, чтобы в последний раз улыбнуться себе в опаловом зеркале, которое уже тускнеет. А между тем, что она сделала этим монахам? Она, чаровавшая и опьянявшая взоры, краса и радость природы в виде ли луча, венчика, трепетного крыла или женщины, что сделала она, чтобы против нее выслали этого жестокого победителя? Времена изменились, и против него все сладкие чары ее окажутся бесполезными! Ориана знает это заранее, потому что он идет к ней, ожесточенный ненавистью и пылая злобой, в качестве судьи и мстителя. Он ненавидел и презирал ее красоту, поработившую других, и предпринял это опасное путешествие не столько для того, чтобы освободить их, как для того, чтобы покарать ее. Он презирал в глубине души этих героев, которых могла победить женщина, и его ненависть к ней еще усиливалась презрением к их слабости. И жестокосердый юноша приближался с каждой минутой. Сообщница-сова направляет его путь, перелетая перед ним с дерева на дерево.
Стоя на своем зеркальном троне, Ориана слышит из глубины темного грота завывание страшной ночной птицы, слышит, как раздвигаются ветки, и рукоятка меча ударяется о седло; и каждый шаг коня отдается болью в ее сердце.
Конечно, она могла бы смутить его искусными миражами, обманчивыми видениями и замедлить его путь сквозь непроходимую чащу и неожиданные болота, могла бы скрыться сама, превратившись в призрачного зверя, птицу или цветок, но к чему? Времена изменились, она побеждена заранее. С юношей этим шел Христос. Христос — враг радости, наслаждения и любви. Это он выслал против нее этого палача с лицом архангела. Две слезы, как капли жемчужной росы, блеснули на светлых глазах феи, и зеркало ее вдруг совсем потускнело. Кроткая Ориана знала, что она беззащитна: она любила своего победителя.
В эту минуту яркий свет разлился по всему гроту. Острием меча юноша прорвал зыбкую завесу плюща, закрывавшую ого вход.
Словно закованный луной в серебро, стройный черный силуэт вырисовался на лужайке, силуэт в высоком шлеме, на шишаке которого сидела, распростерши крылья, живая сова: то был Амадис.
Тогда, подняв к губам боевой рожок из рога зубра, Амадис трижды протрубил изо всей силы своих легких, и, взяв за лезвие меч с крестообразной рукояткой, проник в пещеру. «Именем Всемогущего Христа и Пресвятой Девы, пусть откроются очи, смущенные лукавым, пусть восстанут христианские герои, скованные злыми чарами!» И распростертые тела поднялись, гремя железом. Амадис увидел, что под ржавым и поломанным вооружением лица восставших из-под цветов и растений людей были зеленовато-бледны, как у мертвецов, и головы их блестели, как черепа скелетов. И Амадис невольно отступил. Со зловещим стуком берцовые кости прикреплялись к бедрам, и вялые мышцы с глухим звуком подавались под давлением скрюченных, высохших пальцев. Трупный запах кружил голову. Ужасное видение длилось всего мгновение. После тщетных попыток подняться, останки рыцарей рухнули в кусты, и трупы стали медленно разлагаться. Заклинание Амадиса пробудило лишь тление, давно уже бывшее добычей червей. И от нарушенных чар, как прорвавшаяся плотина, потоком хлынуло то, что уже много десятилетий было достоянием могилы. Только один скелет, сидевший под лунным лучом, с запутавшимися в цветущем шиповнике позвонками, смеялся беззвучным смехом.
Стоя посреди груды мертвых тел, Амадис проникся смертельной тоской. И Ориана сказала ему: «К чему послужила твоя храбрость? Они грезили и жили своими грезами. Она знала, что делала, когда вела тебя сюда!» И дрожащей сморщенной рукой, уже превратившейся в руку старухи, фея указала на сову: «Ты приготовил ей пищу». Амадис взглянул на нее; бедная Ориана! Внезапно поседевшая, сгорбленная, беззубая, разбитая, похожая на призрак, с кожей цвета золы и белыми, как бельма, глазами под кровавыми ресницами, Ориана, только что сиявшая жемчужной наготой, простерла к герою длинную руку Сивиллы и глухим голосом проговорила: «А я, что сделала я тебе? Их грезы и желание дарили мне юность. Прекрасная, как их любовь, я улыбалась их мечтам, и моя улыбка озаряла их и предохраняла от смерти. Ныне неисчислимость лет, забытых возле меня, и тяжесть их сожалений подавляют меня, пробуждение их состарило меня на тысячу лет, и я, безобразная и безутешная, должна в течение тысячи лет прожить все жизни, которые были предопределены для них на земле. О, несчастный юноша, последняя иллюзия, остававшаяся у людей, цвела в этом лесу, и ты убил ее». С этими словами она исчезла.
Над лужайкой занимался рассвет. Тусклый отблеск озарял нагроможденные в пещере трупы и, склонившись над мертвой головой, сова с жадностью рылась клювом в черных отвратительных впадинах, в которых некогда сияли небесно-голубые глаза.
Принц в лесу. Хранительница
Старинная ли это сказка, или же греза моего детства, обстановка и действующие лица которой томят мое воображение? Она преследует меня с болезненной настойчивостью, но я не могу вспомнить, в каком сборнике легенд или волшебных сказок я видел этот таинственный заманчивый образ, и всюду перед мной встает темный и очень высокий лес со стволами гладких, как колонны, берез, с разбросанными кое-где группами сосен, залитых голубоватым светом, и подножием, даже среди дня точно купающимся в дремотном лунном сиянии.