Страница 22 из 37
Она стала танцевать, но вдруг в больших неподвижных глазах ее, в ее немой улыбке отразился ужас, и, следя за направлением ее взгляда, вся зала, впивавшаяся в нее глазами, обернулась. Герцог занял свое место. Старый Бартоломео сел под балдахином, а возле него, в почтительной позе, опираясь рукой на бедро, стоял Андреа, Андреа Сальвиати, изгнанник, отверженный, впавший в немилость сын, возвратившийся враг, и взор его был полон угрозы.
На него смотрела Симонетта. Ирод на троне, святой Иоанн, коленопреклоненный позади танцовщицы, палач, стоявший возле своей жертвы, все опустили головы. Устремив неподвижные глаза прямо перед собою, как загипнотизированная, Симонетта танцевала, но, когда, исполняя свою роль, по окончании танца, она обернулась к Ироду, чтобы потребовать у него головы оскорбителя, из всех грудей вырвался крик, а герцогиня, раскрывшая рот, не в силах была издать ни звука.
Герцог встал и, опираясь одной рукой на плечо сына, другой сделал знак… три отрубленные головы покатились к ногам Симонетты. Солдаты, поставленные среди актеров, в точности исполнили приказание: три удара секиры снесли голову святому Иоанну, палачу и Ироду, одна и та же кара постигла Нарди, Ардани и Барду.
— Они заплатили, — проговорил герцог, удаляясь.
Вечером того же дня несчастная женщина очнулась в смутном, колеблющемся мраке кельи, освещенной восковыми свечами. Дверь и окно кельи были замурованы, и узница была погребена здесь навеки. У ног ее, на блюде, лежали три окровавленных головы с закатившимися глазами и вздыбившимися от ужаса волосами, три молодых мужских головы, безжизненных и мертвенно бледных под румянами. И женщина, еще сверкающая камнями и шелками, отшатнувшись от них, выронила из платья пергамент с печатью герцогов Сальвиати. Симонетта Фоскари подняла упавшую бумагу и, развернув ее, прочитала прощальные слова старика:
«Вы любили их живыми, любите их и мертвыми, сударыня. Вам угодно было жить с ними и для них, вам будет сладко умереть с теми, кто умер из-за вас».
Перевернув страницу, герцогиня нашла следующие утешительные строки: «Я тоже любил вас, Симонетта; я помню это, и мне жаль вас. Их губы отравлены».
ГОБЕЛЕНЫ
Бесполезная добродетель
Посвящается Габриэле д’Аннунцио
Уже три долгих дня ехал он вдоль дюн, цветущих бледным чертополохом, а на горизонте не белело ни одного паруса: с зари до заката перед ним расстилалась однообразная безбрежность спокойного моря, без единой морщинки, казавшегося аспидным под тусклым блеском белого неба. Порой конь его внезапно останавливался, вытягивал голову к морю и протяжно ржал; потревоженные в трещине скалы буревестники, шелестя крыльями, взвивались высоко в воздух, и красный песок зыбился от их тени.
Но юноша даже не поднимал головы. Под распластанными на шлеме орлиными крыльями, чело его было серьезно, и он задумчиво ехал у подножия утесов. Высокая стена сланца тянулась на многие мили вдоль унылого моря. Сухая, почти лиловая трава, как пряди мертвых волос, свисала со скал, населенных лишь редкими морскими птицами.
По вечерам утесы становились розовыми, даже дюны загорались пожаром заката, и юноша сходил с коня, пуская его щипать синий чертополох, росший на песке, а сам старался утолить голод и жажду солеными ракушками. Когда же вставала луна, он продолжал свой путь.
В монастыре, где он воспитывался по приказанию своей матери-королевы, он дал обет найти, живым или мертвым, белокурого рыцаря, которому был обязан жизнью. Бертрам был плодом греха.
Рожденный от преступной связи королевы Аквитании, он был взращен лишь с мыслью о мести. Королева поклялась найти через сына покинувшего ее вероломного любовника. Молодой принц вырос в монастыре варнавитов; королева издали руководила его воспитанием, никогда не показываясь, и сын, которого она предназначала для трагической расплаты, не знал ее. Монахи воспитывали ребенка в строгости, внушая ему отвращение к любви, к женщине, ко всему, что цветет и радуется под небесами; пост и молитва закалили душу этого сына королевы. Под стальной броней Бертрам носил власяницу, и тройная веревка стягивала его бедра. Потом, в одно прекрасное утро, юному мстителю дали выпить волшебного напитка, натерли ему ладони и ступни кровью волчицы и велели отправиться в путь. «Ты узнаешь человека, омрачившего и истерзавшего твое детство, по трем изумрудам, сверкающим в его шлеме. Побелели ли его кудри, или остались золотыми, убей его, и ты отмстишь и за свою поруганную жизнь, за свою мать, за свой род и за своего Бога».
Эти роковые слова произнес таинственный голос в монастырской часовне, где Бертрам проводил ночь накануне своего посвящения в рыцари. Скрытая в тени фигура продиктовала приговор, и на следующий день с рассветом Бертрам выехал из монастырской ограды, закованный от верха шлема до острия шпор в черненное серебро, со сверкающим орлом, распластавшим над его головой огромные золотые крылья.
Поднявшаяся на монастырскую колокольню женщина долго следила за ним глазами в алом свете занимающегося дня. Когда силуэт юного искателя приключений исчез в вереске, королева распростерлась перед алтарем, и ночь застала ее за молитвой.
И вот теперь, при свете луны, серебрившей спокойное море, воспоминания о странных встречах тревожили молодого воина.
На третий вечер после его отъезда из монастыря, перед ним явились на опушке леса три молодых девушки, дочери старого вельможи, как они сами назвали себя, и окликнули его по имени. Они сидели на самом краю леса, но встали при его приближении и хотели перевить цветами уздечку его коня. Они были прелестны и шаловливы, венки из анемонов красовались на их волнистых косах, и они казались нагими под новыми туниками из узорчатого шелка.
Стоя в росистой траве, они окружили его словно воздушным хороводом, и движениями, ласковыми взглядами, голосами и свежими, гибкими руками пытались удержать его. Но он резко пришпорил коня, чуть не опрокинув их: лесные эльфы любят по вечерам являться в таком виде странникам, и он помчался во весь опор под ветвями, не слушая их призывов.
Два дня и две ночи он ехал по дубовому лесу, потом тенистые своды деревьев сменились широкими лужайками, лужайки — унылыми равнинами, где горизонт порой скрывала завеса говорливых осин. В высокой траве блестела зеркальная гладь прудов, и туман плавал над ними днем и ночью, как саваном окутывая призрачные стволы ракит. Потом он въехал в страну торфяных болот, где черная земля подавалась под копытами его коня. И однажды ночью, когда он проезжал по одному из этих мрачных болот, конь его вдруг взвился на дыбы, и Бертрам увидел на свинцовой воде бледный призрак.
Это была страшно бледная женщина, но взгляд и улыбка ее пылали странным восторгом; она поднялась, как блуждающий огонек, над группой водяных лилий и улыбалась в упоении, изгибаясь с страстной истомой, полураскрыв губы, выпрямив грудь и держа в руках маленькое серебряное зеркало.
Из-за камышей вдруг поднялась луна и, озаренная ее светом, блистая перламутровыми отливами, мертвая преградила путь молодому воину, протягивая ему и свои посиневшие уста, и серебряное зеркало. В пруду вдруг отразился сидевший на старой обломанной раките силуэт фавна и, когда юноша с отвращением оттолкнул бесстыдный труп, огромная лягушка выпрыгнула из травы и с глухим звуком шлепнулась в бледную воду..
Бертрам ехал по пескам и думал обо всех этих чарах, кознях и обманах чувств.
Чего хотели от него эти тени, эти странствующие во мраке ночи фигуры и каков сокровенный смысл этих искушений?