Пепел в песочнице

Спасал ритуал еды: турецкая поза, консервная банка, нож. К концу трапезы Максим приходил в свое максимально эффективное угрюмо-упертое состояние и находился в нем до момента, когда пора было отходить ко сну. И так повторялось изо дня в день. Изо дня в день.

Волосы стали сальными. Ощущение грязного тела угнетало. Но дело того стоило. Он преодолел почти всю Канаду без каких-либо проблем.

В первый раз его попытались взять только в Ватсон Лейк. Водитель машины, какой-то иммигрант из Германии, к которому Максим подсел на трассе, узнал его. Но вместо того, чтобы поступать, как было предписано в распространяемой по телевидению инструкции — понадеялся, что русский бандит, говоривший с ним по-французски, не знает немецкого. Он набрал номер полицейского участка прямо в первом же придорожном таксофоне. Максим действительно плохо знал немецкий. Но сознание мгновенно выхватило слово «russisch». Это слово знает каждый русский с самого детства. Знание это пахнет старой кровью и ненавистью. Оно досталось вместе со ржавым железом все еще лежащим то здесь то там, оплывшими окопами, и все еще отыскиваемыми человеческими костями. Русский не может не узнать это слово потому, что это каркающее слово уже множество поколений ассоциируется с унижением и смертью. Услышав его, Максим неожиданно сам для себя озверел.

Когда немец сел в машину и машина двинулась, Максим выхватил из за куртки нож и, схватив потомка арийцев за рыжий затылок, приставил нож к его глазу.

— А ну, остановил! Быстро! Schnell! Скотина! Schwein! На обочину!

Немец в полном ужасе не понимая, что делает, путаясь в педалях, вместо тормоза надавил на газ и украсился замечательным широким порезом на щеке. От этого он испугался еще больше. Только что он казался себе бравым молодцом, который обманул и поймал «русского бандита», а теперь русский давал ему команды на его языке. И теперь русский его убьет. Зарежет его. Всего лишь за то, что он хотел похвастаться подвигом перед друзьями под бутылочку пива.

— Тормози я сказал! Тормози!

Максим схватил руль и вывернул его на обочину, одновременно рванув ручку вариатора на «стоп». Машина слетела с шоссе и заскользив по мокрой утренней траве врезалась в кустарник.

Озверелый Максим вытащил упирающегося и закрывающего голову руками немца из машины за шкирку. Утреннее шоссе пустовало, заступиться было некому. От отчаянья немец совершил попытку вцепиться Максиму в руку с ножом. Сильным, жестоким ударом в лицо Максим отбросил несчастного на машину.

— Ты куда звонил, suka? Куда ты звонил?!

Максим ударил жертву ногой под вздох.

— Русиш? Я тебе — русиш? Фашистская морда!

В голове немца что-то щелкнуло, какой-то тумблер, и в нем, тоже заработали какие-то древние инстинкты. И он, все еще закрываясь руками от Максима, визгливо закричал:

— Ich bin nicht ein Faschist! Ich bin nicht ein Faschist! Nicht töten!

В его голосе было столько страха перемешенного с надеждой, что Максим опешил.

— Куда звонил, я спрашиваю?

— Я звонил другу. Он работает тут, в полиции. Я не фашист. Вы понимаете? Я не фашист!

— Ты не фашист. Ты идиот. — Ярость Максима куда-то совершенно неожиданно ушла, оставив после себя усталость и обиду. — Только идиот может не знать, что даже не зная немецкого, русский всегда узнает слова russisch и töten. Всегда.

— До сих пор? — немец был совершенно поражен.

— До сих пор. Снимай штаны.

— Меня зовут Гунтер! — немец неожиданно шагнул вперед и, как-то вопросительно глядя Максиму в глаза, протянул руку для рукопожатия.

— А мне poher как тебя зовут, дружок. Снимай штаны.

Связав немца его же распоротыми брюками, Максим собрался было уйти. Уже повернувшись к автомобилю спиной, он помедлил, затем резко повернулся, подбежал к машине и вытащил из бардачка аптечку.

— Жалко мне на тебя время тратить, но может быть мне это Бог зачтет, когда домой вернусь.

Маским смазал порез на щеке антисептиком и наложил сверху пластырь.

— Ну, пока, Гунтер. Больше мне не попадайся.

Через километров пять быстрого бега Максим снова вышел на трассу и поднял большой палец. Теперь происшествие с Гунтером казалось ему забавным. Он улыбался.

Границу между Канадой и Аляской Максим прошел внаглую — обойдя таможенный пункт по реке. Аляска к этому моменту объявила о создании независимого государства. В независимом государстве, как положено, царил бардак. Отменили доллар, но поскольку ничего более оригинального придумать не смогли, ввели аляскинский «золотой» доллар, который непонятно с чем был связан и неясно как обеспечивался. Поэтому прежний доллар ходил по-прежнему как ни в чем не бывало, одновременно с еще десятком самопальных валют. Основной человеческой эмоцией был страх. Люди боялись и, их поступками руководил только страх за себя, своих близких и то имущество, которое они нажили кто честным, кто — не очень, трудом.

Ненависть людей десятилетиями горбатившимися на банки, а затем в одночасье потерявших уверенность в завтрашнем дне, выплеснулась на военных. Военных было обвинить легче всего.

Особенно доставалось отставным. У них при себе не было армейского товарищества и армейской мощи, но зато был патриотизм, выражавшийся зачастую в самых громких формах. Поэтому они открыто шли против новоявленных князьков и против человеческого страха. Поэтому их убивали, вешали, жгли. Стирали с лица земли. Максим видел, проходя маленькие поселки, как горят их дома и как висят их трупы.

В деревушке Риверз Вэлли дворов на десять недалеко от Игла толпа ворвалась в дом отставного полковника ракетных войск США и повесила его вместе со всей семьей. Их трупы раскачивались на турнике на детской площадке, которую повешенный глава семейства делал, скорее всего, собственными руками.

Сделав это страшное дело, жители покинули поселок в желании перебраться в более крупный населенный пункт — туда, где есть больница, работа и еда.

Преодолев неловкость перед мертвыми, Максим тихо и стараясь остаться незамеченным, вошел в их дом через заднюю дверь. Первый этаж был разгромлен — хозяин дома до последнего пытался защитить себя и свою семью. Стекла выбиты. На стене в холле кто-то помадой написал «Убийца!». «Интересно, к кому сейчас себя причисляет писавший? К пацифистам?» подумал Максим проходя мимо надписи. Валялись стреляные гильзы двенадцатого калибра, на полу высыхала лужа крови. Судя по тому, что на теле хозяина дома и его родных огнестрельных ран не было — кровь была чужая. Ружье, изувеченное ударами о стену, лежало тут же.

Максим принял душ, зарядил стирку в стиральной машине, плотно закрыв занавески, посмотрел телевизор в спальне на втором этаже. Телевизор показывал толпы беженцев, пикеты невесть откуда взявшихся канадских ультраправых. Особенно порадовала колонна канадской украинской диаспоры требовавшей войны с Россией до самого конца. Запомнился транспарант с надписью: «Ни один человек не может жить спокойно, пока жив хоть один москаль!»

«Господи! Спасибо Тебе за немца!» подумал Максим, лег в постель хозяина дома и немедленно заснул.

Проснулся он поздним вечером. Посмотрел на стоявшую, на тумбочке справа фотографию. На фотографии улыбались люди: высокий сухощавый мужчина в плавках, женщина в купальнике с темными очками в руках и ребенок — мальчишка лет восьми с ярким надувным мячиком. Они стояли на пляже, босые, подставляя лица солнцу. Солнце сияло на белоснежных зубах и в глазах всей троицы. В нижнем правом углу фотографии имелась надпись «Гаваи 2057 г».. Такие фото стояли на книжных полках у родителей Максима с надписями «Анапа», «Севастополь», «Геленджик».

Максим осторожно слегка отдернул занавеску и посмотрел в окно. За окном темнело, но в домах свет не горел. Поселок казался мертвым и брошенным.

Максим вышел во двор, обошел дом, и выстрелом из «клена» сбив замок с двери, выволок из подвала лопату.