Пепел в песочнице

— Нет, я не это имею в виду. Ты заметил, что большая часть банды — процентов семьдесят — несовершеннолетние?

— Да, ну?

— Точно.

Максим снова взялся за бинокль и через некоторое время был вынужден признать правоту Севы.

— Что делать?

Сева пожал плечами.

— Как обычно.

— Это ж дети!

— Эти дети по дороге сюда зацепили Крёкшино. Денек поразвлеклись. Выжило двое. Всех остальных — баб, детей, мужиков — всех убили. Кое-кого сожрали. Трупы обезглавили и уволокли головы с собой.

— А ты откуда про Крекшино знаешь?

— Вчера сводка была.

— А мне ничего не сказал?

— А смысл? А ты, правда, до войны секретарем был?

— А кто проболтался?

— Ребята из центрального аппарата.

— Ну, был. До войны я, вообще, много кем был. У меня даже свой БМВ был. Ржавеет где-нибудь неподалеку. Я ж тут рядом совсем жил. На Севастопольском.

— Скучаешь?

— Нет.

Дозорный, если это был дозорный, а не просто какой-то парень решил ради разнообразия отойти поссать подальше, появился неожиданно. Его фигура появилась на пригорке всего в нескольких шагах от Максима и Севы. Он быстрым шагом направлялся прямо на засаду.

Сева быстро оценил обстановку.

— Давай, ты. Он с твоей стороны пойдет.

Максим кивнул и вытащил нож из нагрудных ножен. На самом деле парень шел не со стороны Максима, а со стороны Севы, но, во-первых, Сева был слишком грузен и шумен для того, чтобы все сделать тихо и быстро, во-вторых, Сева был ментом до мозга костей и умел обращаться только с пистолетом, который и боготворил. Ножа Сева просто боялся.

Парень наступил на камень слева от Севы, поскользнулся. Максим возник тенью сзади, закрыл жертве рот ладонью и один раз сильно ударил ножом в грудь. Шума, кроме звука падающего тела не было.

— У меня — минус один. Отсчет пошел.

В наушниках пошли клацанья, это щелкали затворы бесшумных винтовок. Пули сейчас невидимо и неслышимо били окруживших лагерь дозорных. Они падали тихо, не громче неосторожного шага. Сначала поползли, потом пошли пригибаясь. Щелк! Щелк! И вот уже разогнулись, пошли в полный рост, на ходу меняя обоймы. Грохнула первая граната, вторая. Третья. Перед лицом вырос силуэт. Никонов в руке дернулся, и силуэт исчез. Максим наступил на тело, шагнул дальше. Сердце стучало ровно, дыхание не сбилось. Из знакомой палатки выполз давешний идеолог ебли в жопу, получил две пули в спину, но продолжил ползти, перебирая по земле всем телом, как огромный слизняк. Максим подошел поближе, достал пистолет и выстрелил слизняку в затылок.

Сзади прыгнули на спину. Схватить пальцы, вывернуть, крутануть плечами. На земле лежит мальчишка с ножом в руке. Удар ботинком по локтевому суставу. Хруст. Перешагнуть через корчащееся от боли тело. Пусть лежит. Жалко.

Еще двое. Тот, который побольше, увидел Максима и, схватив напарника, бросил его вперед. Перед стеклом маски сверкнули испуганные голубые глаза. Девчонка. Удар прикладом по голове. Спать.

Сзади грохнула. И еще раз снова. Сначала Максим не почувствовал ничего. Но он понял, что произошло что-то очень важное. Обернулся на звук и увидел мальчишку, которому только что покалечил руку. Мальчишка лежал на животе, а во второй, здоровой руке он держал пистолет с дымящимся дулом.

Черт! Как несправедливо. Нечестно.

Земля ушла из-под ног и ударила в плечо. Максим закашлялся. Так вот что чувствовали те канадские солдаты в тамбуре, когда бронебойные пули насквозь пробили их защиту и тела! Боли-то — как коленку разбить. Только что-то встать не получается. Максим перевернулся на спину. Чья эта кровь на стекле маски? Это он накашлял или брызнуло? Сквозь кровь он видел как человек, бросивший в него девчонку, медленно подходит. Подходит и поднимает тяжелый черный ствол, чтобы выстрелить Максиму в лицо. Чтобы Максима не было. Больше никогда не было. Может быть так будет лучше? Ангелка все поймет и простит. Потом.

Потом. Что бывает потом? Если ты не умрешь, а останешься жить. Хоть на день? Два? Может быть несколько месяцев? Годы? Даже за один день можно насладиться любимой, поиграть с собственным ребенком, посмотреть, как он улыбается, услышать его смех, вытереть слезы, сказать ему, что-то важное. Доделать еще хоть одно дело, отдать хоть какие-нибудь старые долги. Выжать этот лишний день досуха, до капли, впитать даже запах. Не оставить небытию ничего в отличие от тех других бывших раньше дней, которых было много и которых незачем было ценить. А месяц? Год?! О, какая роскошь! Это целая, огромная счастливая жизнь! Это триста шестьдесят пять свиданий, с поцелуями, с любимыми глазами, сверкающими в темноте. Триста шестьдесят пять прогулок в парке с собственным ребенком и даже отметки на косяке двери — насколько он вырос. И даже день рождения! Это друзья, которым ты больше не скажешь ни одного глупого, напыщенного слова, а только будешь слушать их — таких замечательных, умных, самых лучших и быть счастливым от того, что они у тебя есть. Дурак! Дурак! На что ты потратил все дни, что у тебя были? На что? На побег от ответственности? На что ты потратишь вот эту последнюю оставшуюся у тебя секунду? На то, чтобы лежать тут, скорчившись в темноте и ждать последнего щелчка часов? До последнего лелеять глупую гордость?

Он вспомнил только-то состоявшийся разговор:

«— Скучаешь?

— Нет».

Мужик! Как круто сказал! Мужик! Сковородки тефлоновые тебе вилкой царапать, да носки по квартире разбрасывать! Вот и весь мужик. Нет, ты не скучаешь по машине и квартире, и по тому Максиму в пиджаке и галстуке ты не скучаешь. Он глупый, пошлый, дрянной человечишка. По Ангелке ты скучаешь. По любви к ней. По тому, как был готов все отдать за свидание с ней. По тому, как сирень по ночам в парке обворовывал, когда денег на букет не было. И приносил в шесть утра к двери, не зная, что мать ее сметет все веником — и в мусорку.

Будет это у тебя потом? После щелчка? А если она где-то рядом? Ели ее можно найти? Например, по номерам машины? Тебе же приходила в голову эта мысль! Почему же ты ей не воспользовался? Обида не позволяла?

А потом, если тебя найдут, твой протухший труп, оскалившийся и обглоданный крысами, покажут твоей жене на опознании? Это все на что ты способен? Обидеться до смерти за то, что себе охотно простил? На прощальную жалкую улыбку в морге: извини, но у меня не вышло? Это все что ты есть?! Выбирай! Выбери немедленно! Вот парк и детский смех, и твои ноги шуршат по осенней листве, и вот темнота с твоими белыми глазами. Выбери сейчас. Выбери. Сделай хоть один мужской поступок в своей жизни!

Максим посмотрел в лицо врагу. Над ним стоял вожак. Он был тоже ранен — правая рука висела, и пистолет он держал в левой. Его шатало от контузии. Максим ударил его ногой в коленную чашечку. Грянул выстрел и вожак упал. Пуля пробила правую руку чуть выше локтя, но чувствовать боль было некогда. Максим левой рукой схватил лежащий рядом автомат и положив его на ногу вместо сошек, выстрелил в поднимающегося убийцу. И еще раз. И еще, на тот случай, если промахнулся. Кинул автомат на грудь и дал очередь назад, туда где последний раз видел направленный на него ствол. Поглядел назад, поискал глазами парнишку с пистолетом. Тот лежал глазами в небо, а светлую куртку заливало красное пятно.

Максим успел просипеть в рацию:

— Сева, я трехсотый[1], тяжелый трехсотый.

И отключился.

Очнулся он от того, что его трясли. Он открыл глаза и увидел светлеющее небо с Венерой и себя на носилках. Без маски.

— Черт! Макс! Ты нас напугал. — голос Севы в наушнике слегка подпрыгивал, — Я думал, что ты копыта отбросить пытаешься. Рванул впереди всех, вышел из строя. Ты с ума сошел? Умереть захотел? В тебе пять пуль!

— Пять?

— Нет! Я шучу!

— Я помню только три. Две в спину и третья в руку.

— Тебе нельзя разговаривать. А во-вторых, еще две ты получил в левую ногу до того как упал. Он в тебя стрелял непрерывно. Слава богу, что он был контужен как глушенный лосось.

1

Трехсотый (300) — термин на армейском языке означающий раненого. Соответственно, двухсотый означает — труп.