Бунт женщин

Голос дрожит, сеется солнечным светом, шуршит мясорубкой, мелющей орехи, позванивает морозным воздухом за окном.

— Ты что застыла?

— Ты что-нибудь слышишь?

— Ты говорила, если я поднимусь к Свету, я увижу главное и неглавное.

— Это не я говорила.

— Это ты говорила.

Шёпот Голика — бабушкины уловки. Она всегда переходила на шёпот, когда хотела, чтобы её особенно хорошо услышали.

— Наша учительница требует справку от врача, когда пропускаешь уроки. У тебя не будет неприятностей?

Бабушка исчезла, и Вероника вложила обе руки в зарождающееся тесто, начала смешивать муку с маслом и сметаной.

Торт был готов через два часа. Он занял полстола.

— Зачем нам такой большой? — спросил её Голик.

— Сегодня у тебя такой день. Праздник.

— Праздник чего?

— Искупления.

— Я ничего плохого, никому не сделал.

— Не твоего искупления.

— Ты говоришь загадками, а я не могу разгадать их.

— Мои загадки отгадать несложно. Скоро отгадаешь. Пойдём-ка с тобой гулять. У нас ещё много времени.

— Времени до чего?

— До искупления.

— А куда мы пойдём?

— Есть выбор. Можем пойти к реке. Замёрзли боковые стороны — ближе к берегу, а середина — чёрная, ещё борется. Можем пойти в парк. Там есть три сосенки, совсем ещё дети. Можем поехать в лес, но для леса у нас мало времени. Ты куда хочешь?

Он пожал плечами:

— Куда ты…

— Э нет, так не пойдёт. Реши для себя, куда хочешь ты. Сегодня твой день.

Где она, а где её бабушка с таким привычным — «Э нет, так не пойдёт»? Может, она превращается в бабушку? Бабушка не подавляла её, говорила: «Ощути себя, своё «я», свои «хочу». И она повторяет бабушкино брату: «Ощути себя, своё «я», свои «хочу».

Они идут к реке. И на заснеженной кромке берега, над пропастью черноты Голик кричит ей тонким голосом:

— Зачем ты меня мучаешь? Почему всё время подставляешь плечо? Кто тебе велел пропускать школу? Ты что, всю жизнь будешь за меня жить? Я устал от тебя!

Она пятится к дороге с несущимися машинами. У него лицо съехало в одну сторону, лишь кричащий рот и малиновые пятна щёк.

— Ты не даёшь мне ушибиться, ушибаешься за меня. Ты не даёшь мне узнать хоть каплю того, что — вокруг. Я не умею с людьми, я боюсь людей. Стой! — кричит он истошно и, схватив за руку, выволакивает ее из-под заскрежетавшей машины на снежную кромку берега. И под мат шофёра говорит: — Прости меня, Ника! — Он плачет, как плакал грудной, захлебываясь, дрожа, и больно тянет её руку вниз, чтобы она привычно склонилась к нему.

И она склоняется — снова пить за него его обиду, но наждачная бумага его крика сдирает в ней нутро, и саднят раны.

— Ты ни при чём, — плачет Голик. — Прости меня.

В тот час она не удивилась взрослости формулировок и анализа, проведённого братом, она не поняла, не осознала в тот час, что случилось. Осознала потом, когда один за другим входили обидчики в дом — есть ореховый торт. У неё отняли игрушку, совершенную по природе, которую она создавала в соответствии со своими идеалами. Слепота. Что надо Голику? Она не знает. Она знает, что надо ей: она скучает о бабке и им спасается. Бабкой приучена — всё для неё. Голик — для неё. Свет, вечная жизнь — игра, в которую они с бабкой играли. Но они с Голиком должны сначала прожить жизнь здесь, сейчас. При чём тут вечная жизнь, когда сейчас отморожен нос, когда на тебя сейчас накричал Голик?!

Различные комнаты. Пора определить свой путь и освободить Голика от себя. Он — под прессом. Его бунт непонятен ему самому. Не к тому моменту. Он прорывается быть самим собой. Задушила любовью. Подавила насилием.

— Ты что, заболел?

— Ты сам пёк торт?

Голик отступает в гостиную.

Его никто не собирается бить. К нему пришли разговаривать. Кинуться на помощь? Найти общую тему? До реки она влезла бы помогать, но сейчас… она бросает Голика одного. На поле битвы? На поле искупления?

— Эй, ты неровно режешь, дай мне.

— Чашек не хватит!

Сколько их пришло есть торт?

Какое сейчас лицо у Голика?

Это его жизнь. У них разные комнаты, разные оболочки, разные начинки. И она — одна. Бабка бросила её, и Голик — не взамен, Голик — сам по себе. Пуповина разорвана. Он что-то рассказывает?

Что?

Она подходит к двери своей комнаты, чуть приоткрывает её.

— По костям восстановили тело динозавра и определили, сколько веков назад он жил.

— Слабо! Как это «по костям»?

Он может прекрасно жить без неё.

«Дура, не реви!» — приказывает себе.

Она идёт к своему окну, в котором очень старая липа. Как ей удалось выжить в центре города, в режиме вечной стройки? Сейчас почти без листьев.

— Почему ты не идёшь к нам?

Извиняющаяся поза, выпяченные в обиде губы, а в глазах — по свечке, отклоняющейся то чуть влево, то чуть вправо. Свечку зажгла она. В своей комнате бабушка ставила свечку в праздник. Бабушка ставила свечку в день поминовения родителей. Свечка чуть колышется. Голик даже подрос за эти два часа, что ребята орут ему свою дружбу.

«Я иду к вам», — хочет сказать ему Вероника, а лезет противное:

— Уроков много.

— Ты вчера сделала уроки на сегодня, а сегодняшних у тебя нет.

И она идёт.

Никто не благодарит её за торт. Её едва замечают. Ребята орут:

— Ты бил пенальти? Я бил! Эти ворота скошены в одну сторону. Покажу! Был бы гол!

— Я съехал семь раз с горы без палок и не шмякнулся. А тебе слабо.

Зовут его Рыба. Он плавает часто, когда его вызывают отвечать. Но, похоже, ребятам всё равно, как он учится, он без палок — с горы!

Торт съеден до крошки. Мальчиков двенадцать. Голик — тринадцатый.

— Ты обещал рассказать про Геракла.

Голос Голика звонок, дразнит её, свечки и здесь, в гостиной, где нет зажжённой ею свечки, языки пламени заливают всю радужку брата, колышутся.

— Он совершил много подвигов. В одном из городов…

Язык — не её. Интонации — не её. Он вывернулся из-под её опеки!

Он пришёл к ней в комнату, когда родители ушли спать.

— Во-первых, хочу сказать тебе спасибо — за торт. Не за торт, за ребят. Они совсем не такие, как я думал, завтра я пойду в школу. Во-вторых, всё, что я кричал тебе, — враньё. Не плачь, я не могу, когда ты плачешь.

Ему не девять, ему — сто лет. Когда он вырос? Когда перерос её?

Он много читает. Но она знает книжки, которые он читает. Как, когда он узнал то, чего не знает она?

— Не бросай меня. Не я кричал. Надо мной издевались…

— Почему же ты не сказал мне? Почему же ты сегодня стал разговаривать с ними?

— Они думали, я — слабый, меня можно бить. Они поняли, нельзя. Я — сильный, потому что ты. Только не брось меня.

Он прилёг с ней рядом, обхватил её за шею и не шевельнулся больше. Сколько прошло: час, два, ночь?

Он спал, как спал маленький, чуть приоткрыв рот, ровно дышал, и из угла соприкасающихся губ текла тонкая струйка.

Значит, снова она всё придумала? Вот же как стянуты они в одно целое! Ей позволено опекать, нежить и баловать его, её ребёнка, её мальчика.

Он кончил школу в пятнадцать лет и поступил в институт.

К тому времени Вероника уже преподавала в их школе историю.

Голик возрос на истории и литературе, как на молоке. Но решил стать программистом. Модная специальность.

В институте он тоже был самый младший, но рост — 180, но плечи широки, как у спортсмена, занимающегося греблей, ему давали — восемнадцать.

Сходились они дома в четыре, и продолжалась их общая жизнь.

Обед готовили вместе: один чистил овощи, другой жарил рыбу или мясо. За это время надо было успеть рассказать всё о своём дне. Голик снова попадал в школу. У Вероники не бас, как у Мелисы, лёгкий голос, не раздражающий барабанных перепонок, но она, как и Мелиса, дразнит своих учеников и вызывает шквал возражений.

Голик поддаётся игре и начинает приводить свои аргументы: