Бунт женщин

Дальше события разворачивались фантастическим образом.

В гороно с мамой говорить не стали, отправили в Комитет культуры, и она попала на приём к однокурснику, который когда-то был в неё влюблён. Услышав мамину историю — ушла от мужа, начинает новую жизнь вместе с дочерью, которая сидит в приёмной, он выскочил в приёмную, пригласил меня тоже к себе, усадил рядом с мамой, тоже в зелёное кресло, и возбуждённо заговорил:

— У тебя — дочка, у меня — два сына, моложе твоей, близнецы. Какая красавица у тебя дочка! Я всегда хотел дочку, — он вздохнул, — похожую на тебя. Она у тебя уже совсем взрослая.

Невысок, широкоплеч, Валерий Андреевич носит незапоминающееся размытое лицо, когда всё на месте и всё как бы смазано. Брови, губы — без формы, нос — не картошка и не курносый, глаза — не голубые, не серые, не зелёные, и тоже без определённой формы. И только родинка на щеке, пышная, коричневая, — знак Валерия Андреевича: не спутаешь ни с кем.

— А я считал, Климентий по-прежнему носит тебя на руках.

— Носит… — кивнула мама.

Валерий Андреевич покосился на меня:

— Надеюсь, ты найдёшь время поговорить со мной.

— Конечно, найду, — улыбнулась мама. — У меня теперь будет много счастливого времени.

Валерий Андреевич оказался волшебником.

Он предложил маме работать в одной из лучших, по его словам, школ и поднял телефонную трубку.

— Васёк, ну, я, чего удивляешься? Ну, клюкнем. Хочешь, прямо сейчас, я угощаю. Ну, конечно, жду услуги. Однокурсница, понимаешь… всю жизнь влюблён. Редкий человек, редкий специалист, незаменимый. Поможешь, поможешь… прописка первое дело. Ну… легко с тобой, с полуслова сечёшь. Ну?! Ну ты даёшь! Ну, конечно, из старых фондов хорошо. Не думаю, что — богачка. Ну?! Не забуду, я тебе никогда этого не забуду. Прямо к тебе… куда ещё? Идут. Ну да, с дочкой. И дочка, и мама — красавицы. Есть люди, с которыми время ничего не делает. Ну?! Нет, это нет, к сожалению. Совсем не то. Спасибо, Васёк. До вечера. Не беспокойся, в лучшем виде угощу.

Мама улыбается. Поверить невозможно, что это она совсем недавно волочила на себе пьяного отца к дивану.

— Машенька, слушай сюда, — сказал важно Валерий Андреевич, когда положил трубку. — Тебе выделяется двухкомнатная квартира. Твой дом на кого записан? На Климентия? Вот и ладненько: хорошее дело — домострой. С пропиской не волнуйся, вся милиция — моя, в лучшем виде сделают. Отдашь паспорта, я позвоню. Вот тебе кабинет Васька в мэрии и адрес милиции.

— А что благодетель в твоём лице попросит взамен за чудеса?

— Вечер надежд и воспоминаний, вечер моей молодости.

Мама встала — лёгкая свечечка! Белый костюм ей очень к лицу.

— Я не могу принять от тебя таких даров.

Валерий Андреевич тоже встал.

— Я люблю свою жену, потому что она до безумия любит меня, заботится обо мне. Я никого никогда не предавал. Ты навсегда в моей душе, ты — моя молодость. То сладостное чувство, что ты породила во мне, никогда больше не повторилось, и за него — спасибо, оно сделало меня добрым.

Неожиданная речь Валерия Андреевича без «клюкнем», «ну» и «сечёшь» подняла меня с места. К моей матери обращён не смытый — острый, умный взгляд.

— А с Васьком… что ж, это его язык… по-другому он не понимает. Я не хотел обидеть тебя, прости. — Он протянул маме руку. — Не бойся, не тебе, себе сделал подарок, в благодарность за то, что всю жизнь ты греешь мне сердце. Я очень рад, дочка слышит, она, наверное, не знает, ты — источник… Ладно, хватит патетики, хотя это не патетика, это — так есть.

К середине дня мы получили ключи от квартиры, сдали наши паспорта на прописку, мои документы в университет на биофак. И в руках я держу брошюру, в которой подробно изложено, какие предметы нужно сдать, на какие вопросы нужно ответить, чтобы поступить в институт.

— Теперь я предлагаю купить Инне подарок, потом вкусно поесть. — Мама стоит возле моего университета, закинув к солнцу лицо, и улыбается.

— А может, завершим деловую программу и посмотрим на твою школу?

— И то правда. Сейчас только три. Начальство ещё, наверное, на месте.

Мы чуть не вприпрыжку бежим по улице. До метро. И в метро побежали бы к поезду если бы не разинули рты. Барельефы, арки, росписи на полу и стенах… Сидим на скамье, рассматриваем.

Маме дали два дня на устройство новой жизни и план её работы на лето: она должна обработать пришкольный участок и из ничего сделать биологический кабинет.

А потом мы едим мороженое. Покупаем Инне летнюю блузку.

— Пойдём в парикмахерскую, — зову я.

— А разве она и ночевать будет там?

Мама хочет быть только со мной.

Мы не разговариваем с мамой. Просто носимся то туда, то сюда по нашему Городу. Казалось бы, сколько дел переделали, а сил — хоть отбавляй.

Инна — дома, когда мы наконец вваливаемся в комнату. Она накрывает на стол. Увидев меня, кидается ко мне и душным пушистым шаром волос тычется в лицо.

— Наконец-то! Я уж думала, с вами что случилось. — Она душит меня в объятьях, а когда наконец отпускает, поворачивается к маме, смотрит на меня:

— А мама… не приехала? — спрашивает удивлённо.

— Это — мама, — смеюсь я.

— Мама? Она — ровесница…

Мы смеёмся, и мама — громче всех.

На столе — ветчина и икра, и мы принесли ветчину, икру. Снова все смеёмся.

Звенит звонок. Инна выскакивает в коридор, хватает трубку.

— Аллё! — кричит она. — Приехали. Да. Вас, — говорит она маме. А когда мама выходит, шепчет: — Какая красавица! Глаза у неё янтарные, ты представляешь себе? Больше всех камней я люблю янтарь. И какие громадные! В пол-лица, точно!

— Ты чего мне разрисовываешь мою собственную маму? Я знаю, какая она.

— Она не просто красивая. Ты тоже очень красивая, но ты… как бы тебе сказать… холодная. А она может повернуть жизнь, может дать жизнь. — Инна с трудом подбирает слова.

В этот момент входит мама, и лицо у неё — такое, будто она тащит на себе пьяного отца и сейчас под его тяжестью рухнет.

— Что-о? — пугаюсь я. — Он жив? Это Ангелина?

— Он жив. И он не крушит дом, и не орёт, и не задаёт Геле никаких вопросов. Он не ест, он не спит, сидит и молчит. Она боится, он с ума сошёл или… что-нибудь с собой сделает. Я должна ехать.

— Нет! — кричу я, а получается шёпот. — Ты не должна ехать.

— Он не может жить без меня. Он погибнет.

— А мы с тобой чуть не погибли из-за него. — Голос мой теперь слышен во всём доме, хозяйка наверняка стоит в коридоре и ловит каждое слово. Но шёпот больше не получается. — И сколько из-за него уже погибло?! Нет, мама, пожалуйста! У тебя — твоя жизнь. Ты за два дня помолодела на двадцать лет.

— Я купила шампанское, — говорит Инна. — И я хочу есть.

Мы послушно садимся за стол. Пьём шампанское, едим.

— Представляешь, я и не знала, что существует женское движение. Есть убежища, в которых прячутся женщины от мужей, отцов и любовников, это специальные дома, далеко за городом, никто не найдёт. А когда избитая женщина приходит в себя, ей помогают найти работу. Правда, этих убежищ ещё очень мало у нас. Там и с детьми можно, потому что пьяные избивают и детей, а то и убивают. — Инна говорит с полным ртом, из некоторых фраз получается каша.

— Мама, а что ты ждала? Ему нужно время, чтобы пережить удар. Пожалуйста, подожди что-то решать.

— Не надо жалеть мужиков! — приходит мне на помощь Инна. — Не просто так вы убежали, — говорит она маме. — Достал ведь. Такая, как вы, просто так не убежит. — Инна обнимает мою маму за плечи. — Пожалуйста, дочку пожалейте, она без вас была замороженная, вы у неё одна, она нуждается в вас. А ты перестань реветь, это — шампанское, оно всегда выжимает слёзы, совсем развезло тебя!

— А ты, часом, не психотерапевтом работаешь? — улыбается наконец мама.

— Я работаю парикмахером, мне все в парикмахерской жалуются на жизнь, я утешаю.

— Вот я и говорю.

— Я купила «Снежинку». — Инна бежит к холодильнику, достаёт большую коробку с тортом. — За ней все гоняются. Хрустит и тает.