Бунт женщин

Но уже поздно. Отец подхватывает стул и идёт на меня.

— Что ты сказала?! Как посмела? Тварь. — Неожиданно движется он ко мне вполне твёрдой походкой. Размахивает стулом.

— Беги! — кричит мне мама и кидается передо мной — закрыть меня своим телом.

Но я рывком выдёргиваю маму из-под удара и сама шарахаюсь в сторону. Удар приходится по маминому лимонному деревцу — оно, хрустнув, валится набок, от глиняного большого горшка отлетает кусок. Отец теряет равновесие и падает на поверженное деревце.

— Беги из дома! Он способен на всё! Он убьёт тебя.

Взгляд отца блуждает, никак не может зацепиться ни за меня, ни за маму, но это взгляд — бешеной собаки.

Мама подходит к нему.

— Климеша, родной мой, вставай-ка, пойдём выпьем, закусим, а потом ляжем и поспим, — голос её дрожит. — Тебе надо поспать. Ты устал.

— Прочь, сучка. Твоё отродье… Прочь! Я убью её, тогда дашь мне стакан. — Он рывком встаёт, снова теряет равновесие, садится на пол. — Совершу правосудие. Опозорила на весь Посёлок. По улице пройти нельзя — всяк пальцем тычет: «Дочь — шлюха!» Не желаю такую дочь. Ненавижу. Молчком всё. Слова не вытянешь. Моими советами побрезговала, а кобелём — нет. Узнаю, с кем путалась… и его убью! Погоди, проведу расследование. — Обеими руками опираясь на маму, отец встаёт.

— Климеша, пожалуйста, пойдём ляжем.

Но отец хватает первый попавшийся горшок с травой, кидает в меня. Попадает он в горку с посудой — разлетается стекло и сыплется дождём.

Отец идёт ко мне, размахивая руками. Теперь в его руках горшок с розово-жёлтой лилией. Отец сламывает лилию, отбрасывает её и швыряет горшок в меня.

— Уйди! — кричит мне исступлённо мама. — Уйди же, ради Бога!

Я влетаю в свою комнату и поворачиваю ключ.

Никогда замка в моей комнате не было. Мама прячется тут от отца.

Через секунду отец обрушивает всё своё бешенство на дверь. Дверь — дубовая, но на всякий случай я готовлю путь к отступлению — срываю полоски бумаги с окна, отпираю его, путь в сад свободен.

Удары сыплются безостановочно.

Пока он дубасит в мою дверь, мама — в безопасности. И я перевожу дух.

Наверняка отец бьёт маму. И всё пропивает: в гостиной нет хрустальных конфетниц и ваз, толпившихся на горке, — подарков благодарных учеников, нет серебряных вещей — отец любил серебряные фляжки, стаканчики, нет ковра на стене гостиной, над диваном, на котором сидели перед телевизором в редкие добрые минуты хорошего фильма, нет магнитофона. Продано всё. Водка стоит денег.

Нищета. Оба не работают.

Но вот пауза — барабанный стук кулаков прервался криком:

— Принеси топор, стерва.

— Климеша, вот стакан. И огурец ты просил, — дрожит голос.

— Что это с тобой? Сама тащишь. Выпью, не бойся, только сначала дочь накажу, как положено отцу. — Шаги прочь, и вскоре снова отец начинает колотить в дверь, теперь не кулаками — чем-то тяжёлым.

И дверь треснула.

Я бегу к окну. Пронзительно звенит входной звонок.

— Кого это чёрт принёс?! — кричит отец.

И через мгновение — голос мамы, вибрирующий, срывающийся:

— Скорее! Он собирается убить мою дочь!

— Эт-то кто такие? Эт-то по какому праву? Я в своём праве. Мой дом! Моя дочь! Как посмели? Прочь! Убью! — И глухое падение тяжёлого предмета.

Это ступка. Или пестик, толстый, тяжёлый кусок меди, которым мама в ступке толчёт орехи.

— Ах ты, бандит! — мужской злой голос. — Чуть не убил. Заходи, Лёшка, справа! Ага!

Я иду в гостиную.

Два дюжих мужика скручивают отцу руки.

— Доберусь до тебя! Не жить тебе и кобелю, что обрюхатил тебя. Только дознаюсь, кто таков. Да я…

— Иди, псих! Сперва мы до тебя доберёмся. Чуть не убил, бля…

— Не надо, пожалуйста, не бейте его, — шаткий голос мамы, — он себя не помнит, он не такой, он никогда не пил раньше…

— Какой он, сами видим.

— Пожалуйста, — просит мама. — Не бейте, молю вас.

Только теперь я замечаю тощую женщину-очкарика, сидящую у края стола и строчащую что-то на бумаге.

Мама кидается к ней:

— Пожалуйста, скажите им, чтобы не били его. Пожалуйста. Я вижу, они хотят бить его.

Врач не отвечает, строчит.

— Я заплачу вам! — Мама бежит к плащу, достаёт кошелёк, но в кошельке ничего нет. Она растерянно шарит по карманам. Я отдаю ей сотню. — Вот, — говорит мама и торопливо суёт врачихе деньги.

Врачиха поднимает голову. Почти без ресниц глаза, сжатый в тонкую линию рот.

— Вы знаете, куда его везём? В психушку, так как он невменяем и опасен. Что делают с невменяемыми, знаете? Их приводят в чувство. Способы — разные. Иногда укол сразу не помогает. Так что выбирайте. Можем доставить вам ваше сокровище обратно. Ну, решайте! А деньги ваши — ничто, копейки, такие деньги дела не сделают.

Мама садится и в отчаянии смотрит на меня. В эту минуту входит Ангелина Сысоевна.

— Лечение стоит денег, — говорит насмешливо врачиха, и её губы съезжают в сторону. — Так везти его в психушку или вернуть?

— Вернуть… — говорит мама.

— Чтобы он убил вас и вашу дочь?! — усмехается врачиха, и обнажаются мелкие хищные зубы.

— Увозите! — шепчет мама.

— Как вы разговариваете с растерянной женщиной?! — резко говорит Ангелина Сысоевна. — Увозите больного, а с главным врачом я урегулирую этот вопрос.

— Ясно. — Врачиха встаёт и выходит из дома.

Мы остаёмся в доме втроём.

Мама цепляется за меня, с трудом добирается до стула. Её трясёт, и я начинаю гладить её спину.

Несчастная мама!

— Боже, какой у вас разгром! — Ангелина Сысоевна растерянно оглядывает гостиную. — И наверняка голодные, я сейчас. — Она идёт в кухню, наливает чайник, ставит на плиту и выходит из дома.

Я всё ещё глажу маму, а Ангелина Сысоевна уже вернулась с полной сумкой и выкладывает еду на стол.

Через пять минут перед нами дымящиеся кружки с чаем и еда.

Мама смотрит на меня, не отрываясь.

— Доченька! — шепчет она.

— Доченька! — вторит ей Ангелина Сысоевна.

— Прости меня, Маша, — говорит Ангелина Сысоевна. — Мы перед тобой согрешили, наш Витька виновен. Молодость, глупость. Из-за нас мучаешься, Маша. Прости нас. Что хочешь, сделаю, искуплю вину. Сна нету. О лечении не волнуйся, всё будет сделано, как надо. Кстати, не забыла ли ты о своих деньгах, что дала мне после смерти твоей матери? Выручила меня, никогда не забуду: Виктору-то именно эти деньги и помогли встать на ноги! Лежат они на отдельной книжке и дали большие проценты. В любой момент можешь взять их.

— Передай их на лечение, — говорит мама тихо.

— Это твои личные деньги, твоя мать копила их для тебя! Не передам, я договорюсь о лечении бесплатном, не волнуйся ни о чём.

Ангелина Сысоевна сильно постарела.

— Ты тоже, Геля, настрадалась, — говорит мама. — Но ты ни при чём. Мы не в ответе за наших близких.

— В ответе. Баловала, а не научила видеть других людей. Меня перетряхнуло случившееся. Мы с тобой сидели за одной партой. Помнишь, всё нам было смешно. Отвечает кто, смешно. Не может ответить, смешно. У «Мобыть», помнишь, чулки скрутились, в складках были, смешно! Из класса выгнали нас, смешно. А сейчас где наше «смешно»? Я думала, живу хорошо. Муж — богач, дом — хоромы, сын здоров. А теперь чем мне жить, Маша? Профессия есть, да не работаю. Думала, жизнь посвятила сыну, а сын вырос — видишь, что натворил. Тебя любила, считала единственной подругой, вышла замуж, нос задрала — муж главный в городе!

— Полно, Геля, бить себя в грудь. Я не священник, чего ты передо мной исповедуешься? У каждого наберётся, Геля, грехов. Не ты, я виновата в своей беде. Климентию всё прощала, потому что любила до беспамятства — красавец, умница! Было чем гордиться. Мы, бабы, — дуры, нам обязательно нужно верить: наши-то любимые — самые лучшие! Так что, Геля, моей вины, может, не меньше, чем твоей: мужа выбрала я, ему служила я, хотя с рождением Поли её любила больше всех в жизни. Но именно я невольно позволила Климентию муштровать её. Не позволила бы, не бродила бы Поля бесприютно по Посёлку и ничего такого с ней не случилось бы!