Рассказы

— Фто, Ганя? — тихо спрашивает Митяша. — Фто плафеф: больно? Я ведь думал, друг, ты в больнитфе…

Графин протягивает Гане трубку.

— Ну, курни, Гаврило, да выходи в лото играть, пока на больничном…

Ганя шепчет, осторожно поматывая головой:

— Нет мне жизни без голоса… Не шутки это… Вот так вота…

Жулик пытается лизнуть его в рот.

— Опять он про свой голос! — слезливо говорит Ганина жена и, швыряя на пол мокрую тряпку, тыльной стороной ладони чешет нос: — Опять про голос! Да какой там голос-то был? Тоненький, как у комарика, а? Смотрите, люди, ведь как на рыбалке весной голос потерял, так с ума мужик сошел! Не могу, грит, не петь! — Между делом она дает пинка Жулику, и тот понятливо покидает жилплощадь. — Одна, мол, радость была: голос, грит, как, грит, запоешь, где захочешь! — продолжала она. — Ну не дурак ли?

— Мне без голоса не жить, — едва слышно твердит свое Ганя.

— Ты что, Магомаев? — воспитывает Рязанова. — А, Гань? Это тому голос потерять — куска хлеба лишиться, а ты-то крановой! Зачем же так переживать, Га-ня!

А Ганя свое:

— То ведь как запою, запою!.. А теперь?

— Ты, Гань, глупый… — занюхивая остатки Ганиной водки свежим воздухом, говорит Митяша, — Уфеные фкоро придумают лекарфство: попьеф — и пой!

— Ага! — щурится Рязанова, — По рупь семнадцать, что ли! Так ты и с одеколона, Митяша, поешь…

— Не, — возражает Митяша, — с одеколофки я фтрелять рвуся! А наука-то ффяф — ого! видел, по телевизору показывали, как одному от ноги палетф отмякали, а к руке прифобафили! А? Ого!

— Ну, я пошел, — говорит Графин, выждав паузу. — Пошли, Федор, слышь? Кепка-то с деньгами там, на столе…

— Да я побуду! — ответил Федор. — Теперь уж поздно…

Ганя ковыряет ворс ковра на стене.

— Эх, ребята-ребятешь! Эх, в армию бы, братчики, уйти, что ли? В армию как хорошо-то, братцы…

— Чо ковер-то ковыряешь? — все так же слезно, но уже зло говорит жена. — А нынче чуть телевизор не разбил! Чо он ему, телевизор-то, сделал, а? — поворачивается она к Графину.

— У телевизора и спрашивай, — холодно отвечает Графин и медленно направляется к двери.

— Господи, господи! — слезоточит Ганина жена. — Хорошо, хоть соседей дома нет…

— Да, — говорит Александра Григорьевна, — пожалуй, и я пойду. Выздоравливайте, Гавриил, простите, отчества не знаю… Что же вы? Голос к вам вернется… У нас на фронте был лейтенант Коля Болтавин: так рисовал! Рисовал бесподобно! А впрочем, что это я?.. Ну, вот… Главное, все в порядке! Счастливо! — Она уходит на цыпочках, комкая носовой платок из тонкой ткани.

— Мувык, а плафев, как… дите, — говорит Митяша, — выходи играть…

Все уходят. Ганя остается один и украдкой от жены сморкается в подол своей длинной алой майки.

Солнце скраснело и стыдливо пошло прятаться за березняк. Цугуноцка сходила домой и обула стеганые бурки. Рязанова отвела домой ребенка. Удивленно оглядев спущенные шины велосипеда, Митяша уехал на нем в сторону магазина.

— Что-то сегодня народу… маловато, — зевнув, не открывая рта, сказал Федя. — Восьмой час уже… Эй! Глебов! Поиграть не хотите?

— Во-о-н, за сараями Кит с Ромкой Голубевым идут! — говорит им из коляски Глебов. — Им все равно: страдать иль наслаждаться, а я поработаю!

— Черти, — говорит о приближающихся новеньких Федя, — опять где-то пили! Как вдвоем — так пьют! В субботу первенство дороги, а какие из них футболисты… Прозяпаем…

— И к бабке не ходи! — соглашается Графин. — Кит, он ведь ни украсть, ни покараулить. Работать надо, гнуть, ломить, а он футболом промышляет. В июне колхозникам пендель не забил, а оформлен ведь по четвертому разряду бетонщиком на полигоне. Правильно я говорю, Федор? На нас, бывало, если люди смотрят, так мы с себя семь потов сгоним и за бесплатно. Потому и заработанным денюжкам цену знаем.

— А вот вы, Графин… Вы ведь совсем не пьете? Я имею в виду спиртное, — спрашивает Александра Григорьевна.

— Мне и с табаку хорошо, — отвечает Графин. — Ну что, сдавать карты? Или этих подождать?

Подошли парни. Оба рослые, длинноволосые, на полных губах улыбки, в глазах муть из винного отдела.

Графин сказал Ромке:

— Садись, брат-кондрат, составь партию… А ты, — повернулся он к Киту, — постой, полюбопытствуй…

— С чего это? — возмутился Кит и подбоченился.

— С того, что с грызунами не играю. — Графин мешал кубики в мешке. Никто не мешал ему вести разговор, слушали, зная, что Графина с толку не собьешь.

— С какими грызунами? Мы грызуны? Нам по двадцать три года!

— А вот с теми грызунами, которые по тридцать лет с мамкиной шеи кору грызут, — ответил Графин, сдавая карты. — У тебя морда как у нищего сума, а работать не хочешь. Ишь, пришел на бутылку выиграть! У меня выиграешь!

— Ха-ха! — наигранно усмехнулся Кит. — У тебя-то? У суслика пузатого?

— Я пузо на свои отъел, а если твою поганую копейку возьму, так потом руки чем отмывать, соляркой?

— Ну давай я сяду! И выиграю!

— Раньше сядешь — раньше выйдешь, — говорит Графин.

— А что эт меня посадят? Я чо, ворую?

— Может, и воруешь, — говорит Графин, считая банк в кепке. — Кто у бабки Цугуноцки мешок бутылок из сарайки умыкнул?.. Все поставили?

— Все, — нестройно ответили игроки.

— Значит, боишься меня принимать, — насмешливо щурился Ромка и, доставая бумажник, высыпал возле Кита горку мелочи. Графин засомневался.

— Ну так и быть, садись. Поживем — увидим…

— Только кричать без фокусов, — поставил условие Кит. — По кругу, по количеству карт… А то как хочу, так и схвачу! — И подмигнул Графину.

— Проверим, зачем на твоих плечах этот безобразный чан с ушами, — говорит Графин и начинает выкрикивать номера бочонков: — Семью семь, футболист… Девятью девять… Без шестнадцати двадцать… Четыре в кубе — ваших нет…

— Стой!

— Сады Семирамиды… Новобранец…

— Стоп, Графин Графиныч!

— Шишки-пышки — торговые излишки… И один в поле — двое.

Кит, заискивающе хохоча, встает из-за стола:

— Скажи, что за шишки-пышки — и мы пошли!

Вышедший из дома с куском халвы Ермолай сразу пояснил:

— Пуд — торговые излишки! Шестнадцать!

Графин прекратил кричать и многозначительно пыхтел трубкой. Александра Григорьевна поощрительно поглядывала на его физиономию, выныривающую из дымного облака. Кит обиделся:

— Пошли, Ромка, от этого… афериста…

Игра заканчивается в сумерках. Голуби гомозятся на коньках крыш — готовятся ко сну. Вышла на балкон мать инженера Глебова и увезла его в квартиру, потом унесла мольберт. Это значит, что по телевизору начинается продолжение многосерийного фильма. Из окна Рязановой слышится голос ее мужа:

— Мама-а! Где мое китайское белье?

— Зачем ему летом китайское белье? — удивилась Рязанова, но ушла, потирая вымазанную зеленкой коленку и позванивая мелочью.

— Ну все, — собирает свои мешочки Графин, — По-немецки — цацкигецки, а по-русски — по домам…

Александра Григорьевна послушно кивает головой: да, пора по домам. Ермолаев с Жуликом удаляются в сторону сараев. Цугуноцка облегченно вздыхает, освободившись от добровольной повинности, и тоже уходит, подпирая рукой поясницу. Передний край подола ее платья из цветастой фланельки едва не волочится по земле.

Остаются Графин и Александра Григорьевна. Некоторое время молчат, смотрят на столешницу, избитую костяшками домино, изрезанную именами влюбленных. Неловкое молчание нарушает Графин:

— У тебя, Александра Григорьевна, лампочки на сто пятьдесят свечей нету? У меня есть, да слабенькая… — спрашивает деловым тоном.

— Не знаю, — отвечает Александра Григорьевна, поднимая к нему лицо, — я в этом не понимаю… А зачем вам?

— Да ввернуть бы в фонарь-то на столбе. И по вечерам можно бы играть, правда?

— Ой, не знаю! У меня уж и так голова болит…

Разговор их ровен, неспешен, они не торопятся каждый к своему одиночеству.