Страница 2 из 5
Инспектор солидно хмурил брови, надеясь, что это каким-то образом приведёт в движение его мозги. Ибо, несмотря на то, что ему удалось в недавнем прошлом решить несколько довольно запутанных дел, ситуация складывалась так, что у него не было под рукой ни малейшего намёка на версию. Что и говорить, дело было скверное и отчасти скандальное: позавчера около семи вечера в зимнем саду сэра Реджинальда Фицроя (заметим, депутата в парламенте от либеральной партии) нашли тело задушенной Виолы Харди, танцовщицы из варьете с более чем сомнительной репутацией. Ранее поговаривали, что у сэра Реджинальда был с ней роман, однако многие полагали, что это лишь сплетни, пущенные лейбористами. Загадочно, впрочем, было не это. Куда более странными были обстоятельства находки. Тело нашёл садовник, тут же позвавший госпожу Фицрой; самого сэра Реджинальда не было дома до полвосьмого. Однако другой садовник, работавший в парке, клялся и божился, что видел Виолу Харди выходящей из дома через парадный ход в двадцать минут восьмого. Поскольку сестёр-близнецов, столь любимых авторами детективных историй, у Виолы не было (следствие выяснило, что у неё нет никаких родственников, кроме младшего брата), ясно было одно: кто-то из свидетелей лгал.
Пока Солгрейв не мог придумать никакой зацепки, кроме убийства из ревности. Главной подозреваемой в таком случае автоматически становилась Миранда Фицрой. Если она солгала насчёт времени находки... но чёрт подери, зачем было втаскивать убитую назад в дом? И успела ли она это сделать до прихода мужа, а если нет, то не замешан ли он в попытке ввести следствие в заблуждение?
"Господи, меня словно нарочно отправили, чтобы посадить в лужу", - с тоской подумал Солгрейв и решил отвлечься, разглядывая пассажиров.
Народу в вагоне было мало, и напротив Солгрейва сидел один-единственный пассажир, так что взгляд инспектора машинально остановился на нём. Внешность его была весьма примечательна и пробудила в Солгрейве смешанное чувство любопытства и отвращения. Это был маленький тщедушный человечек, дурно сложенный и неопределённого возраста: ему могло быть и семнадцать, и тридцать семь. (Впоследствии, когда он оказался вовлечённым в дальнейшие события, выяснилось, что ему было двадцать восемь). Его одежда - соединение убожества с претензией на шик - выдавала в нём иностранца. На нём был белый полотняный костюм не первой чистоты и свежести, из-под которого виднелись васильково-синяя рубашка и почти такого же оттенка жилет, но украшенный немыслимым узором в виде павлиньих перьев. В канареечно-жёлтый галстук была воткнута булавка с огромным и, несомненно, поддельным опалом. Парусиновым туфлям он, сколько мог, попытался придать пристойный вид с помощью мела, и, когда он закидывал ногу на ногу (а позу он менял несколько раз), то меловая пыль летела на брюки Солгрейва, к вящему неудовольствию инспектора. Носки, которые в такие моменты удавалось лицезреть Солгрейву, были столь же устрашающей расцветки, как и жилет. Не менее фантастично было лицо обладателя этого наряда - гладко выбритое и напудренное сверх всякой меры, оно могло бы сойти за маску Пьеро, если бы не глаза. Огромные, ярко-синие (инспектор уже понял, что рубашки странный тип подбирал под цвет глаз), к тому же подведённые сурьмой, они выражали такую комбинацию детской невинности и наглого бесстыдства, какую ранее Солгрейву доводилось видеть только у страусов в Лондонском зоопарке. Носик у незнакомца был крошечный, вздёрнутый и припухший, почти наверняка от кокаина; рот, напротив, большой и капризный; сдвинутое на затылок канотье с грязноватой синей лентой открывало часть светло-каштановых волос, прилизанных так, как на вывесках провинциальных парикмахерских. Когда гулявший по вагону сквозняк дул от незнакомца в сторону Солгрейва, инспектора обдавало смесью скверных духов, состоявших по преимуществу из аниса, и дыма не менее скверных сигар.
"Отставной конферансье из погорелого мюзик-холла", - решил Солгрейв.
Мысль о мюзик-холле отчасти вернула его к делу мёртвой артистки, но тут раздался голос человека в белом костюме. Голос был ещё необычнее, чем его внешность - бархатистый тенор почти оперной мягкости, но с безобразной дикцией: немного в нос и немного шелестящей (второе, по-видимому, было следствием иностранного акцента).
- Прошу прощения, дражайший, вы так на меня уставились, будто у вас в кармане ордер на мой арест. Я закона не нарушаю.
"Чёрт бы его побрал", - подумал Солгрейв, спохватившись, что и в самом деле чересчур назойливо разглядывал незнакомца. Теперь ему волей-неволей приходилось вступать в общение с этим фруктом. Насколько мог вежливо, он ответил:
- Возможно, я кого-нибудь и арестую сегодня, но вряд ли это будете вы.
("Потому что даже к парковым воротам Фицроев вас не подпустили бы на пушечный выстрел", - мысленно закончил свою фразу инспектор).
- Рад слышать, - иронически заметил "фрукт". - Однако вы не возражаете, если я вам дам добрый совет? Во-первых, научитесь наконец носить штатское, вы этого совершенно не умеете; а во-вторых, наблюдать за людьми лучше так, чтобы они этого не замечали.
Солгрейв опешил.
- Вы чересчур догадливы, - проворчал он. Незнакомец посмотрел на него весело и доброжелательно.
- Что же я, по-вашему, идиот? Вашу профессию видно за милю.
К счастью, остальные немногочисленные пассажиры сидели далеко и за шумом колёс не могли услышать их разговора. Нахал манерно приподнял шляпу.
- С наилучшими пожеланиями, - он широко улыбнулся, продемонстрировав щербатый рот, поднялся и вышел из вагона в тамбур.
Инспектор чуть не сплюнул. Ему не было дела до мелких жуликов, которых можно встретить в вагоне третьего класса (по некой бюрократической причуде, второго класса в Англии в те годы не было). Не за этим он ехал. Но попутчик сбил его с толку, мысли утратили всякую стройность и смешались. Чем больше он думал о деле Виолы Харди, тем больше чувствовал, что соскальзывает в полную невнятицу.
"Ладно, - недовольно подумал он, - на месте разберёмся".
Через четверть часа поезд мягко затормозил у платформы, название которой значилось в записной книжке инспектора. Солгрейв вышел, остановился посреди перрона и стал обозревать окрестности. Боковым зрением он заметил, что его вульгарный попутчик сошёл на этой же станции - вероятно, остаток пути он курил на площадке вагона. Но Солгрейв тут же забыл о нём, так как увидел подкативший к платформе чёрный "остин", из которого вышел мужчина в форме суперинтенданта полиции и уставился на проходящих пассажиров.
Солгрейв спустился с перрона и подошёл к встречающему. Это был приятный, хотя и несколько провинциального вида, человек лет сорока пяти с седоватыми висками и квадратными плечами. Он протянул руку инспектору.
- Добрый день. Я так понимаю, вас прислали из Скотланд-Ярда?
- Именно, - сказал Солгрейв, обменявшись с ним рукопожатием. - Джереми Солгрейв, инспектор, к вашим услугам.
- Рад знакомству. Майкл Бишоп, ведущий следователь по делу об убийству мисс Харди. Я отвезу вас на машине в участок, чтобы вы ознакомились с материалами дела, а потом к Фицроям в поместье Фервуд.
- Благодарю, - сказал польщённый заботой Солгрейв. Бишоп распахнул дверцу автомобиля. Увидев, что инспектор замешкался, не зная, что делать с зонтиком и саквояжем, он жестом показал, что их можно положить в салон.
Осторожно расправив свой штатский костюм, чтобы не измять его, Солгрейв стал залезать на сиденье, и вдруг его взгляд приковала удивительная картина. В нескольких ярдах от них на обочине припарковался другой автомобиль - огромный, вытянутый в длину, сливочного цвета, он походил на брикет мороженого и всем своим видом демонстрировал принадлежность к той жизни, какую себе могут позволить очень немногие. Перед автомобилем стоял давешний жулик в павлиньем жилете, спокойно докуривая огрызок сигары. Он бросил сигару на землю и затоптал каблуком. Шофёр в лакированной фуражке и крагах открыл дверцу, странный тип забрался внутрь, машина взревела и унеслась прочь, подняв клубы пыли.