Фанфарон

- Какое, - говорю, - хорошо!

- То-то, - говорит, - поговори ты ему, а не то я и в полицию на него пойду.

Говорю я об этом Дмитрию Никитичу.

- О дядюшка, это такая скотина, - отвечает он мне, - что представить трудно. Я очень сожалею, что у него кредитовался, потому что у него все дрянь - гнилое и тухлое. Я теперь все буду из Ярославля выписывать.

- Это, - говорю, - как ты хочешь, делай; да старое-то надобно отдать.

- Подождет; у меня денег теперь нет. Отдам, когда будут.

По этому разговору у него, значит, нет денег. Но тем временем, извольте заметить, губернатор к нам на ревизию сбирается. Как ему такой случай пропустить? И тут же, не выходя из моей комнаты, вдруг мне говорит:

- Я, - говорит, - дядюшка, ехал к вам не за этими пустяками, а за делом посерьезнее. Где вы, говорит, губернатора думаете принять?

- Квартира, - говорю, - у головы отведена, приготовлена.

- Ах, - говорит, - дядюшка, как же это возможно? В этакой грязи принять начальника губернии... Это неприлично, невежливо. Я хочу его просить остановиться у меня. Человек он мне знакомый, очень милый, и вам, - говорит, - дядюшка, будет не лишнее; все-таки у родного племянника остановится.

- Если, - я говорю, - для меня, так не хлопочи.

- Ничего, - говорит, - дядюшка, не мешает; только вот досадно, что я теперь совершенно без денег: эти торговые обороты обобрали меня на время совершенно. Не можете ли вы одолжить, на месяц или на два, пятьсот, шестьсот целковых?

- Нет, - говорю, - Дмитрий Никитич; хоть зарежь, теперь у меня в доме только десять рублей серебром, а если ты занимаешь для приема губернатора, так не советую; без тебя дело сделается; никого не удивишь.

Он мне ничего на это не сказал и только понадулся за отказ в деньгах. Ну, я думаю, что отложит свое намерение на этот раз, однако нет-с. Встречаю я губернатора обыкновенно на границе; спросил он меня, о чем следует, и говорит потом:

- А что, - говорит, - Дмитрий Никитич Шамаев в городе или нет?

- В городе, - говорю, - ваше превосходительство.

- Везите меня, пожалуйста, прямо к нему. Он меня просил остановиться у него, и я не хочу ему отказать в этом; он так обязателен, - говорит он мне и потом обращается к своему чиновнику, который с ним ехал: - Вообразите, говорит, у жены собачка, которую и вы знаете, померла нынче зимой; Дмитрий Никитич как-то был в это время у нас и вдруг, не знаю уж, где мог достать, презентует нам превосходнейшую левретку и, что мне очень совестно, чрезвычайно дорогую; знатоки ценят ее во сто целковых.

Прослушал все это я и везу, куда мне было приказано; но вышло так, что Дмитрий Никитич встречает нас, вместе с городничим, еще на черте города, повторяет свой зов, губернатор благодарит и приглашает его с собой в коляску; поехали по городу. Мы, чиновники, руки по швам, прильпе язык к гортани моей; а Дмитрий Никитич наш сидит с губернатором рядом да поговаривает, и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с. На другой вечер бал, человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только предводитель и я-с, больше никого не позвал, а все набрал помещиков побогатее, приятелей, знаете, своих, как он их называл... Очень мне интересно знать, откуда он денег добыл. Начинаю узнавать стороной, и по справкам оказывается, что умолил, укланял свою супругу отдать ему приданые брильянты для погашения какого-то экстренного дела, которые вместо того заложил, да на эти деньги и справил пир. А между тем на той же, кажется, почте получается из губернского правления указ об описи имения штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему эту новость; только дома, говорят, нет - в Петербург-де уехал.

- Как, - говорю, - в Петербург уехал - и не простившись? А барыни где?

- Старая, - говорят, - барыня не так здорова, тоскует о Дмитрие Никитиче.

Ну, бог с ней, думаю, пускай ее тоскует; мне уж наскучило ее в этом горе утешать, и прошел к Алене Петровне.

- Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего собрался так скоро?

- По делу, - говорит, - дяденька, уехал.

- Дела, кажется, все у него здесь; разве, - говорю, - по вашему наследственному иску, о котором он прежде говаривал?

- Да, - говорит, - по этому.

- Какого же рода, - говорю, - это наследство? Скажите мне, пожалуйста.

Она этак усмехнулась.

- Право, - говорит, - дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что нам какое-то идет довольно большое наследство; папенька сначала хлопотал о нем, а потом бросил. Дмитрий Никитич, когда на мне женился; стал папеньке говорить, чтобы он продал ему эту тяжбу; папенька и говорит: "Продавать я тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет".

- И Дмитрий Никитич надеется выиграть?

- Непременно; он очень в этих случаях легковерен.

- Чересчур уж, - говорю, - легковерен. В его лета и при его семействе это, пожалуй, и непростительно. Я давно, - говорю, - милая племяненка, хотел поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?

- Тоже, - говорит, - дяденька, не знаю. Если как Дмитрий Никитич уверяет, так богаты, а если...

И не докончила, знаете.

- Послушайте, - говорю, - Елена Петровна, я с вами буду говорить еще откровеннее: когда Дмитрий на вас женился, обстоятельства его были очень расстроены; откуда он потом взял денег?

- Ах, дяденька, - говорит, - как откуда! Он за мной в приданое получил тридцать тысяч серебром.

- И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!

- Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!

- Зачем же, - я говорю, - вы свои деньги, имея уже детей, давали так транжирить?

- Ах, дяденька, да что же я понимала? Вышла за него семнадцати лет, была влюблена в него до безумия, каждое слово его считала законом для себя. Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все отдал. Он его как-то убедил, что едет в Москву покупать подмосковную с хрустальным заводом, показывал ему какие-то письма; вместе все они рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.

- Отчего же, - говорю, - не купили? За чем дело стало?

- Да мы никакой подмосковной и не видали, - отвечает она. - Дмитрий Никитич, приехав, нанял огромную квартиру, познакомил меня с очень многими, стал давать вечера, заставлял меня беспрестанно ездить в театр, в собрания, а папеньке написал, что все куплено, и старик до сих пор воображает, что у нас семьдесят душ под Москвой и завод. Теперь, как я начну писать к папеньке, так он и умоляет, чтоб я не проговорилась как-нибудь, - такой смешной!

- Не смешной он, - говорю, - сударыня, а досадный, губит себя и свое семейство. Блажь какая-то у него все еще в голове.

- Именно, - говорит, - дяденька; о себе я не забочусь; что бы там доктор ни говорил, а я очень хорошо знаю, что мне недолго жить.

- К чему же, - говорю, - моя милая Елена Петровна, такие мрачные мысли иметь? В ваши лета о смерти и думать еще не следует.

- Нет, - говорит, - дяденька, у меня есть верное предчувствие...

И сама заплакала. Потом вдруг, помолчав немного, берет меня за руку; слезы градом.

- Дяденька, - говорит, - если я умру, не оставьте моих сирот и будьте им второй отец! Папенька далеко. Митя прекрасный, умный и благородный человек. Но он мало о детях будет думать.

- Полноте, - говорю, - сударыня, что это за глупые фантазии!

Ну, и знаете, утешаю ее, как умею, однако она весь вечер почти проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый день видалися: то она у нас, либо мы у нее. От Дмитрия Никитича - проходит месяц, проходит другой, проходит третий - ни строчки; в доме, заметьте, не оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.

- Что мне, - говорит, - дяденька, делать?

- Делать, - говорю, - то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.