Среди факиров

С другой стороны, выросшее на этой же почве приключение с капитаном Пеннилесом, богатым янки, приняло неожиданные размеры и грозило правительству Империи серьезными дипломатическими затруднениями.

Англичане и американцы, «Джон Булль» и «Дядя Сэм», эти постоянно соперничающие между собой братья, живут, как кошка с собакой. Калькуттский представитель Вашингтонского правительства не преминул энергично заступиться за своего соотечественника; его поведение причиняло англичанам немало беспокойства.

В довершение всего, вице-короля не было в городе, между тем как волнение можно было бы успокоить только сильной рукой. Калькутта, а скоро и вся провинция Бенгалия окончательно переполошились.

Положение Пеннилеса еще ухудшилось, несмотря на вмешательство американского дипломата. Угрозы, высказанные «душителями», и кровавое подтверждение этих угроз компрометировали арестанта. Подозрительное и возбужденное грозящей опасностью правительство подозревало в нем причину убийства председателя суда. Несмотря на энергичный протест капитана Пеннилеса, правда, по-видимому, была на стороне правительства. Даже самым непредубежденным людям могло казаться, что несчастный судья погиб именно от рук браминов, которые под страхом смерти приказали ему освободить капитана. Оставалось узнать, мог ли последний считаться подстрекателем или только невольным сообщником преступления. По этой причине его оставляли в полном неведении. Его бдительно стерегли и не позволяли даже переписываться с женой.

Заключенная на яхте, строго охраняемой солдатами, она была удалена от внешнего мира, как в настоящей тюрьме. Экипаж, остававшийся на судне, конечно, тоже участвовал в этом карантине и не имел ни малейшей возможности общаться с внешним миром. Для большей предосторожности яхту отодвинули от берега на длину каната, и все припасы доставлялись на судно англичанами. На корме, на носу и на юте корабля были поставлены часовые, сменявшиеся через два часа; такой же караул был поставлен и внизу.

Все эти часовые и день и ночь стояли с заряженными ружьями; им было отдано приказание стрелять по каждому, кто захочет оставить корабль или взойти на него без формального разрешения. Одним словом, были приняты самые строгие меры. Тем не менее экипаж и здесь, как и на море, не оставался праздным: люди заботились о порядке, чистоте, о поддержании машины и всякой корабельной утвари в исправном виде. Одним словом, все старались изобрести себе какое-нибудь дело, чтобы только спастись от праздности.

Ночью все, конечно, спали, кроме четырех караульных на палубе и людей при машине, которая приводила в движение динамомашину, служившую для освещения.

Английские солдаты безмолвно прохаживались по кораблю среди этой враждебной им обстановки. Они держались прямо и неподвижно, безмолвно, безропотно, — как будто какие-то автоматы, — исполняли отдаваемые им приказания.

Ночь только что бросила свой густой покров на реку, где яхта, медленно покачиваясь, боролась с отливом. Это была уже четвертая ночь после драматических событий, сопровождавших прибытие в Индию капитана Пеннилеса и его молодой жены.

Было около десяти часов вечера. Боцман дремал, растянувшись на своей койке, при полуоткрытой двери; он думал о продолжительном отсутствии своего капитана и от всего сердца проклинал неизвестность, которая давила его, как свинец. Вдруг он услышал шум или, лучше сказать, едва слышный шорох босых ног по лесенке, ведущей в его каюту. Он наполовину приподнялся и вместо обычного: «Кто идет!» прошептал провансальское восклицание «Qu' es aco».

Тихий, как дуновение ветра, голос ответил: «Friend! (Друг! ) «.

Не разобрав английского слова, боцман возразил, не подозревая, что в его фразе заключается неподражаемая игра слов:

— Э, дружище! Меня зовут вовсе не Фред! Меня зовут Марий! Слышишь ты — Марий!

— Шш… тише!

— Зачем тише? Я не люблю тайны…

— Пожалуйста, нельзя ли посветить?

— Э! Сейчас!

Он живо повернул пуговку электрического прибора, и комната тотчас же наполнилась ярким светом. Марий, слегка озадаченный, увидел индуса, одетого в одно только лангути (одежда, прикрывающая бедра); с него струилась вода, и он мигал глазами, как сова при солнечном свете.

— Эге! Откуда ты явился, черт возьми? — спросил Марий на весьма фантастичном, но, впрочем, довольно понятном английском языке.

Индус молча показал на реку своим сухим и черным пальцем.

— С чем тебя и поздравляю! Это вовсе не легко! А кто же ты такой?

— Верный и преданный друг.

— Ты, может быть, один из тех, которых крокодилы хотели съесть и которых мы спасли?

— Да!

— А чего же ты хочешь?

— Я хочу немедленно поговорить с супругой саиба… капитана Пеннилеса…

— Но, мой дорогой, теперь неподходящее время для посещений.

— Если бы это дело не требовало такой поспешности, я не стал бы даром рисковать жизнью: ведь я легко мог стать добычей гавиалов или попасть под пули английских солдат.

— Я не сомневаюсь в этом… Но наша госпожа, вероятно, спит… мне придется будить ее горничную, чтоб спросить, может ли она тебя принять.

— Жена саиба не спит… она оплакивает того, кого любит… мои известия принесут ей облегчение! Ну, скорее! — прибавил странный посетитель тоном, который не терпел возражений.

Провансалец тихонько встал, потушил свет и направился к корме корабля, где находилась комната супругов: англичане были все-таки настолько деликатны, что не поставили здесь своих часовых.

В сопровождении индуса, который быстро пробирался по указанному пути, боцман дошел до двери и прошептал по-французски:

— Сударыня, это я, Марий… вы слышите?

— Слышу, друг мой, что тебе надо?

— Там пришел один индус… один из тех, которых мы спасли, помните? Он хочет сообщить вам новости о вашем муже.

Молодая женщина радостно воскликнула: «Скорей, Марий! Пусть он войдет!»

Боцман отворил дверь и увидел в темноте миссис Клавдию, которая выходила к ним навстречу. Она молча пропустила индуса в гостиную, опустила занавески и гардины, потом, убедившись, что все было заперто, засветила электрическую лампу.

При виде прелестного создания с лицом, побледневшим от горя, и утомленными от слез глазами индус склонился и стал на колени.

Сострадание и умиление, которых он и не старался удержать, смягчили суровое выражение его лица, потушили пламень глаз и сделали более приятным грубый звук его голоса.

— Я твой раб, о женщина, чья красота равняется красоте богини, дочери лотоса, и чья рука мужественна, как рука Сканды, бога войны, сына Сивы.

Он долго смотрел на нее с выражением благодарности, уважения, готовности ко всяким жертвам, граничащей даже с фанатизмом.

— Ты хочешь сообщить мне какие-то новости, добро пожаловать, друг мой!

— Да. Капитан, твой супруг, находится теперь в тюрьме; англичане обвиняют его в том, что он нас спас и что он подстрекал нас к возмущению.

— Это клевета!

— Да, они очень нехорошие люди… Но не бойся ничего! Десять тысяч человек поклялись, что он будет спасен; завтра нас будет сто тысяч… а если нужно, вся Индия восстанет, чтоб освободить его из тюрьмы!

— Но его обвинители тоже способны на все!

— Не бойся ничего! Мы поклялись богиней Кали, что наш благодетель будет жив и свободен. Его освободят самое позднее через три ночи!

— Дай Бог, чтоб ты говорил правду, добрый пундит!

— Я еще не достиг чести попасть в число посвященных, я — простой факир… Пундит — это голова, мы же только — руки; они приказывают, мы исполняем, и на земле нет государя, которого бы так охотно слушались… Но что бы там ни случилось, что бы тебе ни говорили, не верь ничему и не бойся ничего! Если тебе скажут, что капитан Пеннилес болен, что он умер… если ты даже увидишь его неподвижное тело, холодное, как у мертвеца, его глаза без взгляда, его губы без дыханья, думай, что он жив и что все это нужно для его блага.

— Ты страшишь меня!

— Еще раз повторяю, не бойся ничего, и пусть твое сердце хранит надежду, несмотря на всех и на все! Только этой ценой и можно его спасти.