Тюфяк

Между тем как происходили такого рода происшествия, Владимир Андреич сидел дома и встречал Новый год один. Он слегка страдал подагрой и потому, боясь простуды, не выезжал. Семейство же свое он не хотел лишить удовольствия и отпустил Марью Ивановну с Наденькой на дворянский бал. Владимир Андреич был на этот раз в очень хорошем расположении духа. Он только сегодня поутру получил письмо из Петербурга, извещавшее его, что, наконец, нашли ему там место, и в настоящее время он рассчитывал свои средства. От заложенного в опекунский совет имения он совсем хотел отступиться. Частные долги у него были все по мелочи и по распискам. Следовательно, о них беспокоиться было нечего. Он продаст дом, экипажи, лошадей, мебель, всю домашнюю утварь, - всего будет тысяч пятнадцать, - и, следовательно, приехать в Петербург и обзавестись на первый раз будет у него с избытком. Наденьку сейчас же по приезде в Петербург выдаст замуж, а Марье Ивановне на весь домашний расход будет давать две тысячи, а остальные две тысячи на собственное удовольствие, - недурно, право, недурно!

На этой самой мысли Владимира Андреича вошла Юлия.

- А! Ты как появилась? Что это значит, и в бальном платье? Отчего ты не на бале?

Юлия молча поцеловала руку отца и, бросившись в кресла, закрыла глаза платком.

- Что с тобой, Джули? - спрашивал удивленный и несколько испуганный Владимир Андреич.

- Я не могу с ним жить, папа.

- С кем не можешь жить?

- С мужем... Меня разругали, обидели... выгнали...

Владимир Андреич сильно обеспокоился.

- Кто тебя разругал? Кто тебя выгнал?

- Он с своей мерзкой теткой; она говорит, что я нищая, что они меня хлебом кормят... Это ужасно, папа!

При этих словах Юлия залилась слезами.

- Ей-богу, ничего не понимаю! Перестань плакать-то; расскажи, что такое?

- Сегодня поутру...

- Ну?

- Сегодня поутру я сбиралась ехать на бал, он - ничего... хотел ехать...

- Дальше.

- Потом я после обеда поехала за этим платьем; приезжаю - уж совсем не то: "Я, говорит, не могу ехать, матушка умирает..." Ну ведь, знаете, папа, она каждый день умирает.

- Ну, конечно. Старуха полумертвая - давно бы уж ей пора в Елисейские поля[5]! Продолжай.

- Я начала ему говорить, что это нехорошо, что я сделала платье; ну, опять ничего - согласился: видит, что я говорю правду. Совсем уж собрались. Вдруг черт приносит этого урода толстого, Перепетую, и кинулась на меня... Ах! Папа, вы, я думаю, девку горничную никогда так не браните - я даже не в состоянии передать вам. С моим-то самолюбием каково мне все это слышать!

- Ну, что же он-то?

- Ну, что он... как будто вы, папа, не знаете его, тюфяка; ведь он очень глуп. Я не знаю, как вы этого не видите.

Владимир Андреич задумался и начал ходить по комнате.

- Во-первых, тебя, стало быть, не выгоняли, а бранилась только эта дура Перепетуя. Отчего же ты сама ее не бранила?

- Я не могу, папа. Я только и назвала ее дурой: у меня грудь захватило, и сделалась со мною по обыкновению истерика.

Владимир Андреич снова задумался и начал ходить большими шагами по комнате.

- Все это пустяки, - произнес он после долгого молчания. - Я сейчас выпишу его сюда и дам ему хорошую головомойку, чтоб он дурьей породе своей не позволял властвовать над женою.

- Выпишите, папа, и поговорите, чтоб он просто не пускал в дом эту мерзавку-тетушку.

Владимир Андреич сел и написал зятю записку следующего содержания:

"Павел Васильич! Прошу вас покорно немедля пожаловать ко мне; мне нужно очень с вами объясниться. Надеюсь, что исполните мое желание.

Доброжелатель ваш такой-то..."

- Припиши и ты, Юлия, - сказал Кураев, подавая дочери записку.

Юлия написала:

"Павел! Приезжай сию секунду к папеньке; в противном случае ты никогда меня не увидишь".

Человек был отправлен.

- Есть ли вам жить-то чем? Деньги есть ли у вас? - спросил Кураев.

- Какие, папа, деньги! На днях пятьсот рублей заняли, а теперь всего двести осталось. Вы ему поговорите о службе - служить не хочет.

- Отчего же он не хочет?

- Оттого, что в Москву хочет ехать; профессором, говорит, меня там сделают. Какой он профессор - я думаю, ничего и не знает.

- Что ж, ему там обещали, что ли?

- Я не знаю. Поговорите ему, пожалуйста; нам скоро будет нечем жить совсем.

- То-то и есть поговорить... Самой надобно не малодушничать... Он человек добрый; из него можно, как из воску, все делать. Из чего сегодня алярму сделали! Очень весело судить вас! Где нельзя силой, надобно лаской, любовью взять... так ведь нет, нам все хочется повернуть, чтобы сейчас было по-нашему. Ну, если старуха действительно умирает, можно было бы и приостаться, не ехать, - что за важность?

Юлия слушала выговор папеньки потупившись.

Явился Павел.

- Ну, что у вас там такое? Садитесь-ка сюда, - начал довольно ласково Владимир Андреич.

Павел сел и, кажется, решительно не смел взглянуть на жену.

- Я вас хочу попросить, Павел Васильич, - начал Владимир Андреич, пожалуйста, не позволяйте тетке в вашем доме делать этаких комеражей!.. Что это такое? На что это похоже? Между благородными людьми, образованными, браниться... Фу ты, мерзость какая! Дочь моя так воспитана, что она решительно не только не испытала на себе, даже не видала, не слыхала ничего подобного; даже не в состоянии была передать мне всех сальных выражений: у нее язык не поворачивается! Конечно, это происходит от невежества Перепетуи Петровны - так ваша обязанность остановить ее. Вы, кажется, человек, получивший воспитание. Не нравится, не езди... Какая вам надобность в ней?

- Она приехала к матушке.

- Прекрасно! Так она и сиди у матушки, - на вас-то она какое имеет влияние? До вас ей какое дело? Помилуйте, в нашем образованном веке отцы родные не мешаются в семейные дела детей. Ну вот я, скажите, пожалуйста, мешался ли хоть во что-нибудь? Позволил ли я себе оскорбить вас хоть каким-нибудь ничтожным словом? Вы вежливы, а я еще того вежливее, и прекрасно.

Павел сидел потупившись и, кажется, вполне соглашался с словами Владимира Андреича, будучи сам убежден, что Перепетуе Петровне не в свое дело не следовало мешаться.

- Ну, что матушка-то, скажите, пожалуйста, плоха?

- Очень слаба. Сейчас был доктор и пустил ей кровь.

- Да, вот еще кстати. Я, признаться сказать, хотел с вами давно поговорить об этом, - начал Владимир Андреич. - Что вы с собой думаете делать? Отчего вы не служите?

Этот вопрос очень смешал Павла.

- Я приготовляюсь на магистра-с.

- Что ж, вы занимаетесь? Повторяете старое, что ли, или вперед учите?

- Ничего не делает, - подхватила Юлия.

- Нет еще. Я буду заниматься, - отвечал Павел, совершенно сконфузившись.

С самой свадьбы, или, лучше сказать, с самого сговора, он почти не брал книги в руки. Сначала, как мы видели, хлопотал о свадьбе и мечтал о грядущем счастии, а потом... потом... мы увидим впоследствии, что занимало ум и сердце моего героя.

- Вот видите, что я вижу из ваших предположений, - рассуждал Владимир Андреич. - Вы еще не начали заниматься, а времени уж у вас много пропущено, а следовательно, я полагаю, что вам трудно будет выдержать экзамен. Это я знаю по себе - я тоже первые чины получал по экзаменам; так куда это трудно! Ну, положим, что вы и выдержите экзамен, что ж будет дальше?

- Я надеюсь получить кафедру профессора.

- Как же, то есть вас сейчас и сделают профессором после экзамена?

- Нет еще... но большая надежда получить.

- Так, стало быть, это пустяки - одни только надежды. Нет, Павел Васильич, на жизнь нельзя так смотреть: жизнь - серьезное дело; пословица говорится: "Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки". Полноте, батюшка, приискивайте-ка здесь место; терять время нечего, вы теперь человек женатый. Вот уж двенадцать часов. Честь имею вас поздравить с Новым годом. Малый! Дай шампанского! Вот видите, жизнь-то какова: пришел Новый год, нужно бутылку шампанского, а это стоит двенадцать рублей. Вот жизнь-то какова!