Четвертый Рим

- Я вот что, ребята, хочу сказать: эксплуатация трудящихся капиталом это, конечно, плохо, но ведь и когда люди болеют - тоже нехорошо, однако было бы глупо уморить все человечество для того, чтобы раз и навсегда избавиться от болезней.

- Кстати, насчет болезней!.. - вдруг загорелся Сашка Завизион. - В здоровом социалистическом обществе больным не должно быть места, как в здоровой советской семье нет места уголовному элементу. Но вот что практически делать с больными, которые своим видом размагничивают партийно мыслящие слои, - это пока для меня секрет. Может быть, их, собак, тоже собирать в какие-нибудь специальные санатории, как говорится, с глаз долой, чтобы они не портили нам картину?..

- Ах, не умничай, пожалуйста! - возмутилась Соня Понарошкина. Надоело!

- Во всяком случае, - сказал Сашка Завизион, - надо с кем-нибудь посоветоваться, провентилировать вопрос насчет контрреволюционной старушки, а то потом скажут, что мы дали уйти классовому врагу. А лучше всего обратиться к Павлу Сергеевичу, который на этих гадах собаку съел.

Соня отнеслась к этому предложению с пониманием, Ваня Праздников безразлично, видимо, исходя из того, что не надо ничего делать, даже протестовать, и через некоторое время ребята уже звонили в свиридоновскую квартиру.

Впустил их какой-то маленький мужичок с глупо-смешливой физиономией, похожий на старорежимного куплетиста; пройдя примерно до середины узкого и чрезвычайно высокого коридора, едва освещенного одной лампочкой, троица остановилась напротив директорской двери, почему-то полуоткрытой, и Ваня Праздников уважительно постучал. Никто не отозвался на стук, и ребята, переглянувшись в нерешительности, вошли. Они увидели огромный абажур белого шелка, низко нависавший над круглым столом, который был накрыт плюшевой скатертью с бахромой, внушительного вида буфет из карельской березы, с десяток стульев в полотняных чехлах, и все трое подумали про себя: пожалуй, старому большевику жить в такой роскоши не годится. В соседней же комнате они увидели Варвару Тимофеевну Свиридонову, которая неподвижно сидела на кожаном диване и глядела на старые домашние тапочки с дырами против большого пальца. Ребят и вид Варвары Тимофеевны поразил, и странный, тягостный запах, витавший в комнате, в котором было что-то от перестоявших цветов, то ли от долго не стиранного белья.

Варвара Тимофеевна вдруг сказала:

- Товарища Свиридонова срочно командировали в Магнитогорск.

- Ах ты, какая жалость! - отозвался Сашка Завизион. - А мы с ним хотели посоветоваться насчет одной контрреволюционной организации.

- Вы имеете в виду Политбюро ЦК ВКП(б)?

- Почему Политбюро?.. - с испугом осведомился Сашка Завизион.

Варвара Тимофеевна объяснила:

- Потому что это и есть главная контрреволюционная организация. Видите ли, в двадцать седьмом году банда перерожденцев под руководством Иосифа Джугашвили совершила государственный переворот и под шумок захватила власть. Ленинская программа социалистического строительства была свернута, и политбюрократы взяли курс на фашизацию государства.

- Ну вы это... даете! - воскликнул Ваня Праздников с таким видом, как будто его только что разбудили. - По крайней мере, доказательства у вас есть?!

- А вот, чтобы недалеко ходить: давеча был здесь фашист Зверюков, который собирает материалы на товарища Свиридонова как на затаившегося врага. Иными словами, сталинский приспешник хочет очернить кристально чистого коммуниста. К чему бы это?

Варвара Тимофеевна помолчала, потом как-то чудно похлопала глазами и вдруг тихо-тихо заговорила:

- Молотов - выскочка и масон. Ярославский - агент всемирного еврейского кагала. Ворошилов - дурак. Пятницкий - алкоголик...

Ребятам до того стало не по себе от этих характеристик, что они, не прощаясь, быстро ретировались. Все трое сошлись на том, что старуха рехнулась, что государственный переворот двадцать седьмого года есть плод ее больного воображения, но что секретарь Зверюков - точно вредитель, если он задумал оклеветать такого человека, как Свиридонов, и что о нем нужно куда следует сообщить. Чтобы не откладывать этого дела в долгий ящик, сразу пошли на почту писать донос. Дорогой Ваня Праздников горячился:

- Ишь чего придумало белогвардейское отродье, такого человека оклеветать!

На почте, которая подвернулась неподалеку, ребята наскребли по карманам мелочи, купили конверт, порцию писчей бумаги, кучно сели за стол и принялись размышлять. Просто так обвинить Зверюкова в том, что он задумал ошельмовать партийца с одиннадцатого года, показалось им несерьезным, и тогда Ваня Праздников предложил: пускай Зверюков якобы рассчитал, что от памятника Ленину, который увенчает Дворец Советов, по московской погоде будет видно одни ботинки, и вредительски скрыл свои вычисления от общественности, чтобы тем самым оскорбить образ великого Ильича. Мысль приглянулась, и Сашка Завизион уже принялся ее формулировать на бумаге, когда красноармеец, сидевший напротив них, неожиданно поинтересовался:

- Заявление небось пишете на врага?

- А вы почем знаете? - неприятно удивился Сашка Завизион.

- У нас теперь так: если трое собрались и пишут, - значит, заявление на врага. Я чего хочу посоветовать: вы свой сигнал почтой не посылайте, не ровен час затеряется при наших-то непорядках, а прямо несите его на Малую Лубянку, номер двенадцать, где открыта круглосуточная приемная ОГПУ на этот самый пожарный случай.

Ребята поблагодарили красноармейца за дельный совет и поехали на Лубянку; в трамвае они обменивались веселыми репликами на тот счет, как это они ловко придумали подвести под монастырь вредителя Зверюкова. Однако у цели очередного их путешествия встретилась неприятность, которую трудно было предугадать: в круглосуточную приемную ОГПУ по Москве и Московской области собралась такая огромная очередь, что нечего было и думать ее выстоять до конца. И тогда родилась идея передать заявление непосредственно в штаб страны, именно ребята решили отправиться к Кремлю на Красную площадь и вручить конверт товарищу из охраны.

Ваня Праздников справился:

- А кто будет передавать?

Сашка Завизион в ответ промямлил что-то нечленораздельное, и Ваня хмуро скосил глаза. Соня Понарошкина им обоим сделала нагоняй:

- Эх вы, а еще называются комсомольцы! - с горечью в голосе сказала она, выхватила у Сашки конверт и решительным шагом двинулась в сторону улицы 25-го Октября.

Брусчатка перед Кремлем блестела и отчего-то припахивала постным маслом. Недвижные, словно каменные истуканы, стояли курсанты с винтовками, охранявшие доступ к мумии Ленина, и смотрели на северо-восток невидящими, как бы искусственными глазами. Нестерпимо ярко сияла глава Ивановской колокольни, и кровавое полотнище, точно живое, меланхолически двигалось на ветру. Высоко в синем небе висел бледный аэростат, похожий на огромный фаллос, как кровью, надутый горячим газом, а в люльке его сидели два милиционера и пригоршнями разбрасывали порошкообразное серебро; по сведениям передовой советской науки, это самое серебро было отличным средством от низкой облачности, и премьер Вячеслав Молотов приказал сыпать его в районе Кремля, чтобы над резиденцией великого Сталина постоянно горело солнце.

Соня Понарошкина, как и было решено, вручила конверт с доносом молодому сержантику, дежурившему у Спасских ворот, и парни подумали об одном и том же некрасовскими словами: "Вот уж действительно, "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет", - сказали они себе.

Уже бредя Васильевским спуском к Москве-реке, Ваня Праздников поотстал и, вдоволь наглядевшись на милый Сонин пушок за ушами и дорогие востренькие лопатки, наморщил лоб от неясной думы и вдруг сказал:

- Какая еще, к черту, может быть любовь, когда в стране развернулась неимоверная классовая борьба!

- Не остри, пожалуйста, - сказала Соня Понарошкина, обернувшись, - тебе это не идет.

- Да я, в общем, и не острю.

14