Четвертый Рим

Но Фрумкина не обратила внимания на протест; наверное, прежде у нее не было возможности основательно высказаться, и она держалась за этот случай.

- Я давно, еще до Ленина, поняла, - продолжала она, - что сей повар будет готовить только острые блюда. И вот он, словно по писаному, всюду сеет насилие и раздор.

- Это что же, Ленин сказал про блюда?

- Именно что даже Ленин этого тарантула раскусил, политик вообще наивный.

- Да что же Сталин такого сделал?!

- Баржи с пленными в Волге потопил, вырезал в Петрограде нейтральное офицерство, из-за чего, собственно, и началась братоубийственная война, заложников из интеллигенции по его приказу расстреливали, как ворон, - да мало ли чего, все так сразу и не припомнишь. А сейчас безжизненность советской экономики он выдает за происки вредителей и троцкистов. Ну ничего, найдется и на него управа, слава Богу, еще не перевелись в России боевики!

Ваня спросил:

- А вы не боитесь, Фрума Мордуховна, что я на вас донесу?

- Ты еще выживешь, нет ли, это вопрос открытый.

И с этими словами она улыбнулась некоторым образом контрапунктно-ласково и лукаво.

- Да нет, - сказал Ваня, улыбнувшись в ответ, - конечно, не донесу. Куда мне на других доносить, если у самого рыло, можно сказать, в пуху.

- Я, искренне говоря, потому перед тобой и открылась, что у тебя рыльце в пуху, ведь современная молодежь - все больше малахольные дураки: им скажут, что белое - это черное, они и верят. А ты - другое дело, ты эту народную власть уже попробовал на зубок. Погоди: мы еще с тобой возродим Боевую организацию социалистов-революционеров и зададим хорошую трепку этой самой народной власти!

- Ну, это вы уже, Фрума Мордуховна, слишком! - заявил Ваня, и они что-то временно замолчали.

Поскольку Праздников был еще нездоров, ему особенно больно давалась мысль, что он ненароком связался с самой настоящей эсеркой и боевичкой, которая, судя по всему, готовила покушение на товарища Сталина, и эта связь так далеко зашла, что обратной дороги нет. Но потом он подумал, что раз уж ему написано на роду заделаться социалистом-революционером с уклоном в персональный террор, то придется смириться с этим предначертанием, тем более что террористы - тоже борцы за правду, и даже их методика забористей, веселей. И разве не они в разное время уходили императора Александра II, великого князя Сергея Александровича, министра Плеве, и разве не те же самые террористы - большевики, если они убивают заложников и целыми баржами топят пленных?.. Да еще у Сталина, оказывается, старушечий голос, ну куда ему управлять страной?!

Мысли были эти мучительны, и Ваня предложил Фрумкиной, чтобы от них отвлечься:

- Давайте я вам лучше расскажу про Дворец Советов. Вы представляете, Фрума Мордуховна, через несколько лет в районе Волхонки поднимется грандиозный монумент победившему пролетариату, который станет самым высоким сооружением на планете! Вокруг него будет разбита площадь, вымощенная гранитом, которая возникнет за счет того, что мы снесем в радиусе нескольких километров все эти хибары времен царизма...

Фрумкина спросила:

- Вплоть до Румянцевского музея?

- Вплоть до Румянцевского музея!

- Туда ему и дорога.

- Ну так вот... на крыше Дворца Советов будет воздвигнут памятник Ильичу высотой с колокольню Ивана Великого, который будет виден со всех концов Москвы, даже, может быть, из Мытищ!..

- Я вот только сомневаюсь, что его вообще будет видно, по крайней мере, полностью и всегда. Ведь по московскому климату, Ваня, у нас триста дней в году стоит пасмурная погода, и облачность обыкновенно бывает такая низкая, что триста дней в году будут видны одни только ленинские ботинки...

Услышав про это, Праздников опечаленно призадумался, закусив губу и как бы вопросительно вскинув брови. Фрумкина продолжала:

- Неприглядная получается картина: стоит постамент, а на нем ботинки.

Уже было довольно поздно. Солнечный луч, пробиваемый сквозь дыру в кровле, давно растаял, чердак заполнила какая-то разбавленная мгла, угомонились жившие тут голуби-сизари, звуки, прежде долетавшие с улицы, кажется, совсем стихли, и на город опустилась, что называется, мертвая тишина. Фрумкина зажгла лампу, и ее больной свет отчего-то вернул Праздникову сильное ощущение нездоровья: руки и ноги ломило, кровь, словно ее подогрели, распространяла по всему телу излишнее, изнурительное тепло, а на лбу выступила неприятно пахнувшая испарина. Фрумкина опять натерла его керосином, заставила принять жаропонижающий порошок и в заключение сообщила, что ей нужно кое-куда понаведаться по делам.

- Ну, выздоравливай, - сказала она Праздникову на прощанье.

- Ни за что! - в полубреду отозвался он.

Как и следовало ожидать, во сне ему пригрезился образ, накануне особенно поразивший его молодое воображение: постамент, а на нем ботинки, обыкновенные кожаные ботинки, зашнурованные доверху, но только каждый размером с эскадренный миноносец.

9

Керосин оказался действительно верным снадобьем от простуды, потому что наутро Ваня Праздников проснулся совершенно здоровым и даже бодрым.

Фрумкиной не было, и он в ее отсутствие заскучал: он лежал на матрасе, прикрытый какой-то тряпкой, и думал о том, что в теперешних обстоятельствах у него нет на Москве более близкого человека, чем эта эсерствующая старуха, так как среди нескольких миллионов строителей социализма только они двое некоторым образом протестанты, изгои и отрезанные ломти.

Пробыв на чердаке еще с четверть часа, Праздников отправился прогуляться. Он бегом спустился по черной лестнице, пересек двор, миновал подворотню и, выйдя на бульвар, первым делом внимательно огляделся по сторонам: ничего подозрительного, намекающего на слежку, он не заметил, только папиросница в смешной кепочке торговала неподалеку да играла в пристенок компания пацанов.

Идти было решительно некуда, и веселое чувство свободы мешалось в нем с ощущением неприкаянности, которые соединялись в курьезную композицию и подбивали его на непродуманные поступки.

Время было около одиннадцати утра, и в столице империи уже вовсю совершалось коловращение москвичей. Автомобилей в тридцать втором году еще появилось мало, так что пешеходы вольготно чувствовали себя на проезжей части, заполняли площади, сновали с тротуара на тротуар, опасаясь только пьяных извозчиков и трамваев. Толпа была нешумная, черно-серая, сосредоточенная, потому что граждане четвертого Рима не столько жили, сколько созидали новый общественный строй, основанный на принципах абсолютной справедливости и равенства всех людей, хотя русский мужик еще когда говорил, что-де "Господь и леса не уровнял", намекая на один непреложный закон природы. Эти недоедающие романтики, которые мнили себя новыми римлянами, меж тем как настоящие новые римляне сидели в отдельных кабинетах по райкомам да наркоматам, от Прибалтики до Аляски все что-то рыли, прокладывали, сооружали, покоряли и окультуривали, искренне полагая, что счастье складывается из электрификации и учета, как первые римляне были уверены, что раб - это не человек, как вторые римляне считали императора живым богом, даром что среди византийских василевсов попадались черные алкоголики, садисты и жулики из армян, как, наконец, третьи римляне насмерть держались пословицы "Баба с возу - кобыле легче". То есть все четыре Рима изначально опирались на отчасти фантастические предрассудки, служившие им своеобразным иммунитетом от разлагающей трезвости и губительного расчета, каковые, предположительно, могли удержать в рамках здравого смысла императоров, василевсов, царей и генеральных секретарей, каковые, предположительно, отвадили бы их от безрассудного расширения территорий, христианского фундаментализма, белого монголизма и стремления насильственно осчастливить миллиарды мужчин и женщин, хотя бы они желали совсем иного, скажем, сексуальной революции или бесплатной водки.

На последнем пункте было бы желательно задержаться... Кажется, ничего нет нелепее принудительного счастья для миллиардов мужчин и женщин, которое к тому же и невозможно, как два одинаковых дактилоскопических отпечатка, но поскольку счастье не в счастье, а в поисках такового, и поскольку очень хочется - то возможно. Для этого нужно взять несчастную и беспутную нацию, которой управляли бы по преимуществу остолопы, внедрить в ее жировую прослойку заграничное - обязательно заграничное - учение о метаморфозах, к которому немедленно присосется все героическое, самоотверженное, неудовлетворенное и наивное, что только есть в жировой прослойке, вычленить группу мрачных фанатиков, способных даже неразделенную любовь выразить в логарифмах, которые вообще готовы на все, вплоть до уголовного преступления, позволить им монополизировать заграничное учение о метаморфозах, извратить его по национальному образцу и сочинить методику, входящую в противоречие с идеалом, потом необходимо довести до белого каления народную гущу, которая смирно страдает под владычеством остолопов, например, втравив ее в беспочвенную войну, и вот уже целая страна, вопреки евклидовой геометрии, готова под палками двинуться в светлое послезавтра.