Прекрасная Дева Орков

– Ты же не посмеешь сказать, что любишь ее!

Нарендил улыбнулся той самой улыбкой, которую терпеть не могли и друзья его, и враги. Рыжие волосы будто выцвели в отблесках огня.

– Я люблю ее, предводитель.

– Хорошо, – медленно произнес Тингрил. Он был спокоен и сумрачен. Только теперь Нарендил заметил, что у колен предводителя лежит меч, вынутый из ножен.

– Значит, эльф любит орку. Теперь я понимаю. И тебе не противно… не противен сам ее запах?

– Нет, предводитель.

– Пусть так. Но вот о чем ты забыл: орку твою преследуют другие орки. Они ее вынюхивают, поэтому она смывает запах. Вижу, что угадал, – я знаю их повадки. А знаешь ли ты, что она перестанет мыться, как только опасность минет? Молчишь, и прав, что молчишь. Слушай мои слова, я тебе не солгу. Что ты думаешь о вашей будущей жизни – когда вы с ней поселитесь вдвоем? О чем будут ваши речи? Она орка, бедный мой Нарендил, не обманывай себя. Она никогда не заговорит ни на одном из наших наречий, им это не дано, уж ты поверь мне. Вам не петь вместе. Потом ты узнаешь, что цветы ничем не отличаются для нее от травы, а трава – от голой земли: говорят, орк видит волчьими глазами. Ты еще не думал обо всем этом. Так подумай сейчас, пока не поздно.

Нарендил и в самом деле не думал об этом – падающий в пропасть не считает камней на обрыве. Теперь он внимал Тингрилу, запоминая гибельные препятствия, которые отныне надлежит преодолевать.

– Есть еще одно, Нарендил. Ты бессмертен, она – нет. Ты хочешь видеть ее старость? Тебе не страшно? Ты не Лучиэнь, она не Берен, – Тингрил жестоко усмехнулся, – ваша история не станет песней. Эльф и орка… Это гнусная прибаутка вроде тех, что орут во хмелю ее сородичи. Ваш союз не благословят Валар. За свое безумие ты заплатишь дорогую цену. Теперь ты понял?

Нарендил понял. Может показаться странным, что он забыл и об этом. Верно, перестав видеть в ней орку, он нечаянно даровал ей и бессмертие. Да, ему стало страшно. Тингрил был кругом прав. Но Хаштах дожидалась его, и он дал слово, и не время было размышлять о том, что эта девчонка может состариться.

– К чему твои речи, предводитель? – спросил он, снова улыбнувшись. – Благодарю тебя за предупреждения – они услышаны. Но пророчества не изменят того, что предначертано. Если мне суждено любить орку…

– Глупец, – только и сказал Тингрил, но слово было как оплеуха. – Правы эльфы, ты безумен и слеп. Знай же, то, что тебе суждено – если называть это судьбой – ни в чем не подобно любви. Не смотри так гневно. Скажи, приметил ли ты талисман, что висит на шее у твоей подружки? Что он изображает?

– Руку, – ответил Нарендил, не понимая, чего хочет от него предводитель. – Это рука по запястье, выточенная из белого камня и заключенная в золотую сетку. Искусная работа, и скорей эльфийская или человеческая, чем гномья. Должно быть, военная добыча, она, верно, украла… Но такая безделушка…

– Это не безделушка, глупец, – холодно прервал его Тингрил. – Вспомни хоть теперь, кого Проклятое Племя зовет Белой Рукой!

– О Элберет, – только и смог прошептать Нарендил. Этот удар был сильней предыдущего.

– Ты вспомнил, – удовлетворенно сказал Тингрил, глядя в его помертвевшее лицо.

– Курунир…

– Верно. Саруман из Ортханка. Маг, утративший цвет и посох. Тот, кто дал жизнь оркам с человеческой кровью, называвшим себя уруками. Они не боялись солнечного света, были преданы своему хозяину, как деды их не были преданы Черному, и на щитах несли знак Белой Руки. Ведь и твоя орка не боится солнца?

Нарендил молчал.

– Раньше я думал, – продолжал предводитель, – что уруки Ортханка – дети пленных женщин Людей от мордорских орков. Но сейчас я вижу, что могло быть иначе. Орка с таким талисманом могла получить власть над человеком… и даже над неразумным эльфом. Что скажешь теперь о своей судьбе, Нарендил?

– Этого не может быть, – сказал молодой эльф, из последних сил сдерживая отчаяние. – Она ненавидит уруков. Она провела некоторое время в их войске, но она не из них.

– А я не говорил, что она урука, – невозмутимо ответил Тингрил. – И облик ее, и повадки, точно, не совсем орочьи, но она малоросла и тоща… Да что тебе до ее племени? Она может и не ведать, в чем сила талисмана, от ее невежества этой силы не убавится. Прислушайся к себе. Вспомни, что случилось с тобой, когда ты впервые заговорил с ней?

– Что случилось со мной, – растерянно повторил Нарендил. – Мне стало весело. Будто зло, которым полна долина, начало отступать. Неужели это был… – Он умолк.

– Это был морок, Нариндол, – договорил за него Тингрил. – Зло отступает, чтобы снова напасть. Ты жаждал отдыха, торопился снять доспехи. Она воспользовалась твоей усталостью, чтобы навести чары. Счастье, что ты побрезговал тайным бегством. Теперь у тебя есть надежда. Чары будут развеяны. Слушай.

Поющего Тингрила никто бы не уподобил Человеку, самый голос его словно принадлежал кому-то из героев древности, словно пели звезды и черные скалы. Никогда прежде Нарендил не слышал этой песни, но тут же в нем проснулось давнее воспоминание. Яркое солнце в лесной траве, крошечные белые цветы под ногами, и знакомый голос: «…Они нападают в чаще и высасывают кровь…», и нельзя поднять глаза, чтобы не показать страха. То были черные дни, когда каждый спрашивал сам себя, удастся ли ныне отразить натиск, и ответа никто не знал… Теперь, как тогда, он заново прощался с чем-то, что, казалось, не могло его покинуть. Ужас и удивление превозмогали скорбь – так воин видит на земле руку, отсеченную клинком, и уж потом ощущает страшную боль в обрубке.

Нарендил понял, что слышит плач по себе самому. Ни слова в песне не было о нем, но это он скакал на горячем коне во весь опор, а тот, кто тихо стоял и глядел ему вслед, безоружный, одинокий, обреченный, тоже был он сам, Нарендил, Нариндол Рыжий, эльф Сумеречья. Ты потеряешь свою сущность, говорил он себе. Ты утратишь имя, ибо некому будет окликнуть тебя. Ты не увидишь более ни матери, ни родного дома. Ты перестанешь быть Эльфом, забудешь и речь, и музыку, из памяти твоей уйдет жизнь и она обратится в пыльную книгу. Ты ничего не получишь взамен, и ты вечно будешь скитаться, лишенный облика, подобный тени, что ищет дорогу в Мандос… Он и сам уже готов был плакать по себе, как по ушедшему другу. Рушился мир, который носит в своей груди каждый из обитателей Арды. Сгинул навеки тот, кто пел о Дагор-нуин-Гилиат и об оружии нолдор. Нет больше того, кто за час до рассвета, в молочном тумане срезал кинжалом синие ирисы у запруды Эйфель Даэн. Нет того, к кому прилетал зимородок. Нет того, кто после первой битвы в Бурых Землях сложил боевую песню на Всеобщем языке, а наутро услышал, как ее распевает бородатый копейщик из войска Эсгарота… Больно было вспоминать все это, но вдруг он узнал, что расставание не произошло наяву. Плакать не о чем – это только песня. Стоит ей закончиться, и призрачный Нарендил, подобный тени Мандоса, исчезнет без следа… И тут он снова увидел, как поблескивают мокрые стены в темной пещерке. Хаштах по-прежнему сидела прислонившись к камню и запрокинув голову. Он заглянул ей в лицо и понял, что она мертва.

– Нет! – громко сказал он и вскочил на ноги. Песня была прервана. Молчание Тингрила требовало ответа.

– Кто снимет чары с нее? – как в бреду произнес Нарендил. – Она говорит, что это я зачаровал ее. Я должен вернуться к ней.

– Я не могу тебе запретить, – сказал Тингрил, не трогаясь с места. – Мы не на войне.

– Поэтому я уезжаю тотчас же, – отозвался Нарендил. – Я беру свой мешок, свою долю еды и Рамиона. Когда вы вернетесь в Сумеречье… не говорите моей матери правды. Скажи, что я взял в жены женщину из горных Людей и не смог вернуться. Скажи, как сочтешь нужным. Отдай ей этот перстень. (Предводитель даже не повернул головы, и Нарендил бережно положил перстень на землю.) Прости, о Тингрил. Я ухожу.

– Как я предстану перед Марвен? – глухо выговорил Тингрил.

Следующего движения Нарендил не заметил. Он не успел понять, что произошло. – Перед его глазами вспыхнуло огненное колесо – меч, в котором отражалось пламя костра, очертил страшный круг и замер. Тингрил стоял у него на пути, с мечом, готовым разить.