Страница 81 из 128
В философии Сенека видел способ познания тайн природы. Обращение к космическим темам для него естественно именно потому, что он философ. «Я благодарен природе за то, что вижу ее не как многие другие, но могу проникать в ее тайны» (NQ, praef., 1, 3). В его время интерес сместился в сторону этики, и он не упускает возможности морализировать, даже занимаясь вопросами природы, хотя физика и логика — столь же равноправные части в исследовании мира методами философской науки: «Зачем нужно изучать природу? Потому что невежество, незнание законов природы — причина многих наших страхов. Воспринимая явления природы чувствами, а не разумом, мы осмысляем только уже случившееся, a не возможность того, что может произойти. А коли причина страха — незнание, не следует разве, что нужно знать, чтобы не бояться?» (NQ, VI, 3–4). «Познание природы бесконечно, и мир был бы крупинкой, если последующим векам нечего было бы открывать. Многое, неизвестное нам, откроется следующим поколениям, многое им придется открывать заново. Одни тайны природы достанутся на нашу долю, другие — на долю следующего века» (NQ, VII, 30, 6). Не следует быть слишком критичным к предшественникам: «Ведь если чересчур строго относиться ко всем аргументам, остается лишь молчать, так как немногие из них не содержат противоречий» (NQ, IV, В, 5, 1).
О начале мира Сенека, естественно, рассуждает как стоик: «Фалес говорит, что вода — главный элемент, из которого образовалось все остальное. Мы, стоики, думаем схожим образом или почти так же. Мы говорим: огонь владеет миром и все объемлет, но постепенно он глохнет, затухает, становится слабым, и когда совсем иссякает, ничего не остается в природе, кроме влаги, в которой заключается надежда мира на будущее возрождение. Таким образом, огонь — конец мира, а влага — его начало» (NQ, III, 13).
Перенося акцент с объективно-безразличной характеристики факта на его этический смысл, Сенека сопровождает назиданием любое описание из мира природы: «Велики благодеяния природы, если только безумие свое человек не обратит на саморазрушение». Все в мире управляется рациональным принципом природы, люди же погрязли в пороках, обратив против себя ее благодеяния. «Предназначенное для созидания употребляем для уничтожения» (NQ, V, 18).
Тенденция к морализаторству, обнаруживающаяся в римской научной традиции, была реакцией на складывающиеся общественные отношения в Ранней Римской империи. Вопрос о том, как научить человека быть счастливым, был поставлен моральной философией стоиков в период, когда общественное лицемерие стало нормой, а традиционные коллективные связи вытеснялись личными.
Свою задачу стоики видели в том, чтобы восстановить разрушающееся единство человека с природой и обществом, однако моральная философия первых веков исчерпала себя, как мировой огонь стоиков, оставив надежду на новое возрождение, которую авторы периода поздней империи уже искали в религиозно-философских системах неопифагореизма, неоплатонизма или в гностических учениях.
2. НАУЧНАЯ ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ВО II В. Н. Э
Временное упрочение экономики и укрепление границ империи в период от Траяна до Марка Аврелия потребовали большого числа людей, занятых в сфере градостроительства, государственного администрирования, военном деле, что, в свою очередь, способствовало повышению престижа свободных занятий и практических специальностей. Если Сенека не одобрял тесную связь теории с практическими областями деятельности, отвергая утилитарный подход к знаниям, то Секст Эмпирик объявил целью всякой науки — благополезное для жизни (Adv. math., I, 296). Практические достижения для Сенеки не были истинными достижениями: «Умение обтесывать бревна в четырехугольные брусья, ковать железо — придумано не мудростью, а хитростью; молот и клещи изобрел человек ума остроге и быстрого, но не величавого и высокого. Ткацкое искусство, землепашество, строительное дело, гончарный круг, зеркальные окна, обработка мрамора и изобретение скорописи усовершенствовали быт, но не сделали человека счастливее» (Sen. Ep., 90). С другой стороны, этические рекомендации стоической философии, связывавшие представления о счастье и достоинстве человека с независимостью и обособленностью от внешних обстоятельств, ориентированные на избранного мудреца, оказались не слишком действенными в повседневной жизни подданных Римской империи, что не без сарказма отметил во II в. Секст Эмпирик: «До сих пор неизвестен ни один отвечающий их воззрениям мудрец» (Adv. math., IX, 134). В общественной идеологии и философии II в. стал временем постепенного ослабления господства стоической доктрины. Хотя стоическое учение не изжило себя окончательно и последнее слово оставалось за Марком Аврелием, тем не менее привлекательность стоических идеалов значительно поблекла, о чем свидетельствует и крайний пессимизм размышлений последнего крупного философа стоического толка императора Марка Аврелия в его знаменитых автобиографических заметках. Своеобразной реакцией на разочарование в стоических идеалах стала практическая деятельность ученых «эклектиков» II в., выходцев из провинций — врачей, математиков, философов, литераторов, соединивших в теории и практике лучшие образцы греческой, эллинистической и римской традиций. На II в. приходится деятельность таких замечательных ученых писателей, как Гален, Апулей, Птолемей, оказавших влияние на последующие поколения.
Разочарование в философском теоретическом методе нашло свое яркое выражение в учении скептиков, и прежде всего у Секста Эмпирика, отрицавшего всякое научное догматическое (традиционное) мировоззрение и всякую науку, включая философию. В основу своего учения скептики положили пестроту и противоречивость человеческих мнений и точек зрения догматических философов, как и самую невозможность обнаружить общий критерий в поисках истины. Догматики связывали науку с истиной, но ни одна догматическая наука не может утверждать что-либо наверняка, считали скептики, так как теория для скептика невозможна в принципе. Следует поэтому отбросить пустое теоретизирование и жить в соответствии с жизненным наблюдением, исходя только из явлений (Pyrr., I, 23). Если прошлые философские и научные школы видели метод теоретического разыскания в приверженности связанным между собой догмам, то для Секста Эмпирика мировоззрение — это способ рассуждения, следующий какому-либо положению только в соответствии с явлением (Pyrr., I, 16, 17). Скептик не только не дает никаких рекомендаций, он и собственные высказывания лишает всякой оценки. Если он все-таки высказывается «в соответствии с жизненным наблюдением», то лишь затем, «чтобы не быть всецело бездеятельным» (Pyrr., I, 22, 226).
Создание Римской империи во многом было результатом завоевательной и созидательной деятельности практиков: политиков, военачальников, администраторов, торговцев. Теоретические знания завоеванных пародов нередко находили практическое применение в конкретных делах. На основе прикладных знаний были достигнуты значительные результаты. При Августе была налажена система дорожного сообщения в империи, мощеные дороги были проложены в провинциях. С введением имперской курьерской слул;бы официальные посланники и путешественники смогли преодолевать до 50 римских миль в день[142]. Под наблюдением Марка Агриппы на дорогах империи были установлены подорожные столбы с указанием расстояний и размеров каждой провинции, что заняло около 20 лет. Подобная практика требовала составления подробных карт отдельных районов и сводной карты известной в то время ойкумены. Одна из таких карт была укреплена на стене портика Випсании в Риме. Римская администрация широко использовала достижения эллинистической научной традиции в области географических и этнографических описаний.
На первый взгляд, римляне чрезвычайно широко усваивали достижения греков и с успехом применяли их для собственных нужд; однако это не мешало им на деле строго разграничивать внешние культурные влияния и практическую потребность в прикладных знаниях. Усвоение римлянами достижений эллинистической культуры не отменяло того, что собственные проблемы они решали на основе традиционно сложившихся представлений, восходящих к кругу ценностей римской гражданской общины и римской фамилии.
142
Stahl W. H. Roman Science. Madison, 1962, p. 85.