Чрезвычайное

Я снова почувствовал под сердцем сосущую тяжесть. Близко от меня пытливо сквозь темноту уставились глаза Ващенкова. Я не вижу, а скорей чувствую их сумрачный блеск.

- Что делать? - спросил я. - Отступать? Поднять руки?

- Нет. Попробуйте убедить общественность. Я предоставляю вам такую возможность.

- Убедить? Как?

- На днях созовем бюро райкома партии с активом. Соберутся не обыватели, нет, люди, которые ворочают жизнью района. Выступите... Выпустим Лубкова, выпустим вас... Два выступления, два взгляда. Сумейте убедить. Если убедите, все задумаются - не один человек поверил, а десятки, причем люди авторитетные, цвет района, - значит, нельзя просто отмахнуться от того, что предлагает директор школы.

- А на бюро вы будете за меня? - спросил я в лоб.

- Могу сказать, что я вам верю. А меня спросят: на слово? Как я должен ответить? Увы, да, на слово. Потому что ваше дело только начинается, оно невысиженное яичко, и никому не известно, что из него проклюнется - петушок ли, курочка или вовсе окажется болтушком.

- Любой план, даже самый совершенный, не исключает сомнений. Если у вас нет лучшего, рискуйте, поддерживайте этот.

- Хорошо, рискну. Выступлю - мол, верю безоговорочно. Глядя на меня, поверят другие. Поверят слепо, без убеждений. При первой же неудаче... Или вы думаете, что неудач у вас не случится?

- Вовсе не думаю.

- Так вот, при первой же неудаче эти сторонники, поверившие, но не убежденные (понимаете - не убежденные!) спохватятся, представят себе, что их ввели в заблуждение, начнут войну, и не столько против вас, сколько против меня. Это мне они поверили, это я их ввел в заблуждение. Не думайте, что меня пугают такие неприятности. Я готов на них идти, но ради чего-то, ради какой-то пользы. А здесь пользы не ждите! Один выход - убедить так, чтоб не сомневались, чтоб стали активными сторонниками.

Я молчал. Что ж, он, пожалуй, прав. Надо рассчитывать на себя. Предлагают померяться на людях силою. С кем? С Лубковым... Противник не из сильных, как-нибудь свалю.

Я поднялся, протянул руку, сказал:

- Решено.

Луна опустилась чуть ниже. Длинные тени избороздили улицы. Длинные, пещерно-непроницаемые тени и холодно-голубоватые, парадные полосы света. Два цвета у города, одинаково сильных, одинаково звучных, непримиримых друг к другу. Деревья привольно расправили голые ветви, расправили и - стоп! - замерли, уснули до утра. Спят дома, низко нахлобучив крыши на темные оконца. Спят замкнутые на ночь калитки. Спит город, не движутся тени, не колеблется свет. Я один бережно шагаю, боюсь ненароком потревожить свое больное сердце.

Но один ли?.. Впереди из глухой тени вынырнули двое, идут медленно рука к руке, плечо к плечу - парень и девушка. Он высок, чопорно прям. В наклоне ее головы, в ее скупой походке что-то знакомое. Тося Лубкова?.. Она!.. Не спит, когда все уснули. Не спешит возвращаться домой, когда - я знаю - отец ревниво следит за каждым ее шагом. Значит, не простая прогулка, блуждает по городу рука об руку не для того, чтоб убить время. А могу ручаться, что совсем недавно, во время истории с дневником, никого не любила и страдала, что ее никто не любит. Новое событие в ее жизни, видать, уже не чувствует себя одинокой, пожалуй, иными глазами смотрит теперь на недавнее заблуждение...

Медленно-медленно пара пересекает светлую полосу. У парня крохотная кепчонка на голове, топорщащееся длиннополое пальто - нет, не из нашей школы, мне незнаком. Шагайте счастливо своей дорогой, в таких случаях хочу верить: все к лучшему в этом лучшем из миров.

Они снова окунулись в тень, а я свернул на свою улицу.

23

Уже на следующий день вся школа знала, что преподавателя математики в восьмых - десятых классах Евгения Ивановича Морщихина разоблачили - верует в бога, тайком держит дома иконы, молится им! Для ребят, которые не привыкли ни всерьез задумываться, ни огорчаться, эта новость была лишь сенсацией, не вызывающей ничего, кроме острого любопытства и неуемного возбуждения: подумать только, учитель верует - скандал! Учителя все до единого были подавлены, ходили вокруг меня, заглядывали в глаза, ждали - на что решусь, что предприму.

Сам Евгений Иванович, как всегда, появился в учительской за десять минут до первого звонка. Ни на кого не глядя, с усилием кивнув, с еще большим усилием выдавив из себя общее для всех "здравствуйте", прошел в угол, уселся на стул. Обычная каменная неподвижность в лице, знакомая всем угрюмоватость, опущенные к полу глаза, напряженно приподнятые широкие плечи. Чувствовалось, он смиренно приготовился вынести все осложнения, всю тяжкую неестественность своего положения. Что-то выжидательно жалкое, беззащитное было в его крупной фигуре, и кой-кто из сердобольных учительниц через минуту стали поглядывать на него с откровенной жалостью.

Томительно тягучи были эти десять минут. Наконец раздался звонок. Евгений Иванович взял книги со стола, с полки - классный журнал, направился на урок. День пошел своим чередом.

После большой перемены я сходил домой, наскоро пообедал - сегодня наверняка задержусь допоздна. Возвращался из дому к концу первой смены.

Шаг за шагом, не спеша подымался по лестнице! Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, а когда-то я взлетал по этой лестнице, не замечая ее. В последние дни особенно сдает сердце. Не ко времени. Впереди сложные разговоры, неизбежные баталии, потребуются выдержка и хладнокровие, сейчас, как никогда, должен собрать все силы, и глупо, если шальной каприз изработавшегося сердца свалит меня в постель. Потому-то сейчас я заискивающе внимателен к нему, прислушиваюсь на каждой ступеньке.

Длинный коридор пуст, все двери плотно прикрыты, из-за них слышны приглушенные голоса учителей. Я узнаю их сразу: седьмой "Б" - высокий, уверенно требовательный голос Ирины Владимировны Тропниковой, в седьмом "Б" урок химии; в соседнем, девятом "А", - ехидно вразумляющий голос Аркадия Никаноровича: кому-то читает нотацию. Десятый класс... Почти перед самым моим носом дверь распахивается, вылетает Саша Коротков, не замечая меня, поворачивается в сторону класса, краснолицый, взъерошенный, громко отчеканивая каждое слово, держит речь в открытую дверь:

- Мы с вами на разных полюсах! Мы с вами враги по духу! А от врага я не желаю ничего принимать! Никаких знаний! Не считайте меня своим учеником!..

Он хлопает дверью, рывком поворачивается и деревенеет перед моими директорскими очами.

Молчим, глядим друг на друга. Мой вопрос ясен без слов. Расширяющееся от подбородка ко лбу лицо Саши цветет вишневыми пятнами, дрожат ресницы над остекленевшими глазами.

- Ну, - недобро подбадриваю я его.

- Анатолий Матвеевич!.. - Голос Саши звенит от отчаяния, но за дверью его не слышат - там свой взволнованный шум, своя неразбериха.

- Анатолий Матвеевич! Все могу простить! Все! Даже Лубкову. Она глупа. Но этот-то человек умный. Науку преподает. Не умещается в голове... Всякое общение с ним противно... Я не выдержал... сказал ему...

Я беру за плечо Сашу, открываю дверь, легонько вталкиваю его в класс, вхожу сам. Гул голосов обрывается, хлопают крышки парт, все вскакивают со своих мест. Тишина. Хмуро киваю: "садитесь". Со сдержанным шумом усаживаются, снова тишина.

У Евгения Ивановича, стоявшего за учительским столом, бледное лицо, лоб и крылья массивного носа лоснятся от пота, плотно сжатые губы дрожат. Он неуверенно придвигает мне стул. Но я не сажусь. Я стою перед классом прямо в расстегнутом пальто, с шарфом, свисающим с шеи, с шапкой в руке. Обычно я пользуюсь директорским правом, снимаю пальто не в общей раздевалке, а в своем кабинете. Сейчас не успел этого сделать. Никогда еще ни в одном классе я не появлялся в верхней одежде, мой вид непривычен, потому он действует подавляюще на ребят.