Чрезвычайное

Я сидел ошеломленный. Лубков свысока глядел на меня, Ващенков молчал.

- Понимаете теперь, - продолжал Лубков, - откуда моя дочь набралась религиозной заразы? Понимаете, кого вы пригрели? Святоша на месте школьного учителя! Такой научит уму-разуму. А теперь вглядимся в ваше поведение, т-варищ Махотин. Нужно было принимать решительные меры, а вы либеральничали. Вместо прямой антирелигиозной пропаганды затеяли какую-то возню вокруг "физиков" и "лириков". Мало того (час от часу не легче!), рассказывают, что будто бы вы с помощью диспутов собираетесь проповедовать бессмертие души! Это уж слишком, т-варищ Махотин. Слишком! Уважаемый директор школы, старый советский педагог, член партии и... проповедник религиозного дурмана!

Ващенков молчал.

Я перевел дыхание, спросил, не узнавая своего охрипшего голоса:

- Уж не подозреваете ли меня в прямом пособничестве религии?

- Не смею утверждать. Просто ваше заумное поведение сделало вас если не прямым, то невольным пособником наверняка. И то, что вы невольный, никому от этого не легче. В прошлый раз вам удалось опутать нас своими речами, теперь не удастся.

Ващенков пошевелился наконец, оторвал взгляд от устало выброшенных на стол рук, взглянул на меня запавшими глазами.

- Анатолий Матвеевич, - сказал он глухо, - давайте решим, как поступить. Перво-наперво нельзя дальше держать возле детей в качестве наставника человека с чуждым мировоззрением...

Я кивнул головой:

- Понимаю...

- Кроме того, - продолжал Ващенков глуховато и отчужденно, - придется вам что-то пересмотреть из своих планов. Быть может, что-то, а не все. Лично я верю вашему опыту - как-никак сорокалетний педагогический стаж. Но... Но наверно, надо действовать более прямо и решительно... - Сморщился с досадой, покрутил головой: - Какая, однако, неприятная история! В лучшей школе - сначала верующая десятиклассница, потом верующий учитель!

- Не случайно, - скупо, но внушительно заметил Лубков.

Разговор кончился. Я вышел на улицу, ощущая свинцовую тяжесть под лопаткой, напротив больного сердца. Присел на минуту на ступеньку райкомовского крыльца, чтобы отдышаться.

20

Жена Евгения Ивановича упавшим голосом несколько раз переспросила через дверь:

- Да кто же это?

- Откройте, пожалуйста. Это я - Махотин.

- Какой такой Махотин?

- Это я, Анатолий Матвеевич, директор школы. Мне нужно поговорить с вашим мужем.

Только после такого пояснения непослушные руки принялись отодвигать неподатливую задвижку.

Ударившись в темных сенцах головой о какие-то полки, я наконец вошел в комнату. Молодое, с правильными, выразительно неподвижными чертами лицо жены Морщихина было бледно, глаза, застывшие и округлившиеся, уставились на меня испуганно.

- Прошу прощения, что так поздно, - довольно-таки сумрачно извинился я. - Где же Евгений Иванович?

А Евгений Иванович уже сам появился из другой комнаты, в просторной нательной рубахе, заправленной в брюки, из-под брючного ремня сквозь рубаху выпирает круглый живот, ворот распахнут, видна волосатая грудь, на его грубоватом, губастом мужицком лице ни смущения, ни удивления, только маленькие глаза косят в сторону сильней, чем всегда.

- Садитесь, Анатолий Матвеевич, - просто сказал он, подвигая стул.

Мы уселись. Хозяин повернул ко мне широкое лицо, но взглядом уперся куда-то в угол.

- Настя, - негромко попросил он, - собери-ка на стол. Самовар поди еще не остыл.

- Не нужно! - решительно возразил я. - Я пришел поговорить с вами с глазу на глаз.

- Настя, иди к себе, - тем же ровным, негромким голосом, упорно глядя в угол, приказал Морщихин.

И только тут я заметил, что он волнуется, у него чуть приметно дрожат губы.

Хозяйка тихо, как тень, качнулась к двери, с боязливой бережностью прикрыла ее.

Электрическая лампочка из вылинявшего шелкового абажура освещала чистую, без единого пятнышка, без единой морщинки, скатерть на столе. В углу комнаты - загруженная книгами этажерка. Над приземистым узеньким диванчиком - незатейливый коврик, посреди коврика застекленная фотография женщины, первой жены Евгения Ивановича. На другой стене в такой же рамке репродукция рафаэлевской "Сикстинской мадонны". Ничто не напоминает, что в этих стенах живет верующий. Обычное скромное жилье сельского учителя. Неужели за стеной, в другой комнате - иконы?!

Морщихин продолжал сидеть передо мной чинно, сложа руки на скатерти, отведя глаза в угол.

- Вы догадываетесь, на какую тему предстоит разговор? - спросил я.

- Догадываюсь, - ответил он, дрогнув губами. - Я даже ждал вас...

- Догадываетесь и о последствиях нашего разговора?

Лицо Морщихина потемнело, он медленно перевел на меня глаза, и я в них увидел тоску.

- Анатолий Матвеевич, - заговорил он приглушенно, - я вас десять... Нет, даже одиннадцать лет знаю...

- До сих пор и я считал, что знаю вас.

- Я всегда видел в вас высокопорядочного, по-настоящему благородного и справедливого человека...

- К чему сейчас комплименты?

- Это не комплименты, это мое глубокое убеждение. И оно мне подсказывает, что вы меня поймете...

- Начнем наш разговор не с середины, а с самого начала, - перебил я его. - Вы работаете в школе, которая, как и все школы в нашей стране, стоит за материалистическое воспитание детей. Не так ли?

Морщихин уныло кивнул крупной головой.

- Ваши же взгляды прямо противоположны задаче школьного воспитания. Не так ли?

- Кому мешают мои взгляды? Я же их не афишировал, даже больше того, всячески прятал.

- Встаньте на минутку на мое место и ответьте за меня: могу ли я быть уверен, что, скажем, в истории с Тосей Лубковой вы ничем не замешаны? Так же, как вы скрывали свои убеждения, так вы могли и скрывать свое влияние на некоторых учеников.

Морщихин тяжело зашевелился за столом, заговорил, бросая на меня свои мимолетные, тоскливые взгляды.

- Анатолий Матвеевич, да, я верующий, да, я уже много лет молюсь, да, я и душой и сознанием признаю бога. Но это мое глубоко личное дело, если можно так сказать, собственность моей души. Я никого не подпускал к этому и не собираюсь подпускать. Анатолий Матвеевич, скажите: какой страшной клятвой поклясться перед вами, что за все время моей работы с вами ни одного слова ни с одним учеником я не обронил о вере?

Широкое, с раздвинутыми скулами лицо Евгения Ивановича расцвело пятнами, невысокий, плоский лоб нахмурился, залоснился испариной, глаза беспокойно гуляли по сторонам, встречались с моим испытующим взглядом, и в эти короткие секунды, я видел в них просьбу, какую-то глухую, безнадежную.

Я пришел к нему, чтоб обличить, вырвать признание. И не то чтобы я поверил в его искренность, нет, клятвенные заверения, просящие взгляды - не слишком-то веские доказательства, но у меня против желания появилось сомнение - могу ли я не доверять ему целиком?

- С одной стороны - бог, с другой - пестование людей, отрицающих этого бога. Простите, Евгений Иванович, но для меня дико выглядит такое духовное двурушничество. Непонятно, как в этом положении может существовать человек?

Морщихин, уставясь в угол, пожал плечами.

- А что мне оставалось делать? Я преподаватель математики, другой специальности не имею. Стать дон-кихотом, воевать, не надеясь на победу, остаться без куска хлеба?.. Нет, не могу. Преподношу понятия о логарифмах, об уравнениях, о квадратных корнях, благо мое преподавание в стороне от больных вопросов. Если я не сказал в стенах школы в пользу существования бога, то и против бога я не обронил ни слова. Живу и молчу, был доволен, что меня не трогали, не влезали в душу.

- А если б была возможность воевать?

Снова неловкое подергивание плечом.

- Ну какой я воин...

Мы помолчали. Я продолжал разглядывать Евгения Ивановича. По книгам, по старым сказаниям я много слышал об отшельниках, во имя служения богу добровольно замуровывавших себя в кельях. Предо мной сейчас сидел отшельник нового типа. Не старец с патриаршей бородой, не истощен постами и молитвами, носит не тряпье, не вериги, а приличные костюмы, сорочки, галстуки, ходит в кино, встречается каждый день с людьми, а все-таки в стороне от них, все-таки отшельник. Жить среди людей и быть им чужим - это даже страшней удаления на пустынное житье. Там можно обо всем забыть, занимать досуг молитвами, слушать пение птиц, наблюдать цветение трав, умиляться божьему творению - ничто не отвлекает, предоставлен сам себе. А тут каждый день встречайся со знакомыми, беседуй о делах, прилежно занимайся этими делами и помни ежеминутно, что люди не разделяют твоих взглядов, от них нужно скрываться, отмалчиваться. Отшельничество на людях - годы, десятилетия, до гробовой доски! Не значит ли это - посадить свою душу за решетку! Подумать только - десять лет мы знали его!