Азовский

Сергей Могилевцев

Азовский

20 декабря 1968 года. Пятница

Мне нравится на уроках изучать своих одноклассников. Прямо руки дрожат от волнения, когда изучаешь какого-нибудь застывшего от страха за свою внешность юнца, или девицу с томным и нежным, как у пушкинских барышень, взглядом. Особенно хорошо изучать во время лабораторных по химии, или во время урока по географии, когда сидят все с открытыми ртами, слушая очередную историю нашего Кеши, а ты, вжавшись в родную парту, с замирающим сердцем исследуешь знакомые и такие чужие затылки, профили и прически. А потом, ловя неожиданно на лету чей-то удивленный испуганный взгляд, невинно так отводишь глаза, словно ничего не случилось. О музыка, о восторг, о непонятное наслаждение этих сладких минут! До того, правда, момента, когда не придет тебе в голову мысль, что кто-то на задних партах, какой-нибудь Изя, или, того хуже, какая-нибудь девица с бледным и томным взором, тоже так ненавязчиво, так лениво тебя изучает. Затылок твой, или, к примеру, форму ушей. Внешность, одним словом. А это, если честно признаться, вопрос для меня довольно болезненный. До такой степени неприятный вопрос, что о внешности своей я предпочитаю не думать. Не думать, не говорить, и даже не смотреть в зеркало. А потому расскажу лучше о чем-нибудь более интересном. О том, например, что произошло сегодня после уроков. Вы не поверите, но вся эта история настолько невероятна, что стоит о ней рассказать подробнее.

После школы я пошел слушать пальмы. Я всегда хожу слушать их в это время. Не тогда, когда, гордые и зеленые, с большими ажурными листьями, они торжественно и радостно смотрят в сторону теплого летнего моря, а сейчас, в декабре, когда на улице минус пятнадцать. Вообще-то такая температура для нашего города непривычна, у нас обычно очень тепло, сказывается близость Черного моря, и иногда даже среди зимы расцветает горный миндаль. Существует такая легенда, что природа в Крыму перепутала листки своего отрывного календаря, они разлетелись у нее, поднятые ветром, пришедшим с вершин крымских гор, и кружат вдоль побережья, сменяя зиму летом, а осень – весною. И сколько ни пытается рассерженная богиня-природа собрать свой рассыпанный календарь, это у нее не выходит. Именно поэтому иногда летом у нас падает град со снегом, а в декабре расцветает горный миндаль.

Зрелище это поразительное до невозможности: среди снега и окоченевших ледяных камней белые гроздья цветов кажутся ненастоящими, выдуманными, вырезанными из бумаги. Вроде тех неживых цветов, что продают иногда по воскресеньям у кладбища. Говорят, что миндаль, расцветший во время зимы, приносит счастье и удачу тому, кто первым увидит его. Не знаю, правда ли это, или красивая сказка. Не знаю также, расцветет ли миндаль этой зимой. Пальмы, во всяком случае, не распустятся ни за что. Может быть, они не оживут даже весной. Они, скорее всего, погибнут, не сумев пережить жестоких морозов.

Я не могу ответить, почему прихожу сюда каждую зиму. Это не объяснишь словами, это можно лишь описать в большом и красивом романе – авторы больших и красивых романов умеют объяснять подобные вещи. Быть может, их могут объяснять некоторые поэты. Не все, а лишь те, которые чувствуют свое одиночество. Которым холодно так же, как пальмам, стоящим в снегу рядом с остывшим морем. Пальмы здесь чужаки. Чужакам всегда холодно и одиноко.

Я погладил рукой шершавый коричневый ствол, снял лыжную шапочку и приложил ухо к холодным щетинистым волоскам. Сначала не было ничего, только яростно выл ветер и волны с ожесточением били в бетонный бордюр набережной. Потом шум ветра немного утих, и я услышал внутри, в глубине, в самом центре шершавой замороженной оболочки какой-то таинственный звук. Какое-то движение, вроде того, что производит струйка скатившейся с крыши воды. Через мгновение звук повторился. Пальма жила, она умерла только внешне, ее прогнувшиеся, почерневшие от снега и холода ажурные листья создавали лишь видимость, лишь иллюзию гибели. Внутри у пальмы неторопливо текли талые весенние соки, она готовилась к весне, заранее зная, что переживет очередную снежную зиму, после которой с неизбежностью наступит весна. На глаза у меня навернулись слезы восторга и радости. Я плакал, не замечая вокруг ничего, не замечая сугробов и покрытых снежными шапками деревьев Приморского парка, не замечая ярости зимнего промерзшего моря и тех редких случайных прохожих, что скользили, ссутулившись, мимо по набережной. Быть может, вглядевшись в меня внимательней, они бы подумали, что я сумасшедший.

Иногда мне кажется, что я действительно сумасшедший. Возникают иногда такие минуты. Неожиданно окружающие тебя предметы, знакомые и привычные до сих пор, кажутся странными, перевернутыми, лишенными всякого смысла. Ты смотришь, к примеру, на кошку, и не понимаешь, зачем здесь все: хвост, лапы, шерсть, зубы, два глаза, кончик черного носа. Вроде бы по отдельности все это и ясно, но вместе не складывается ни в какую картину. Пока не скажут тебе, что этот странный зверь называется кошкой, ты будешь видеть лишь хвост, да два отдельно гуляющих глаза. А только лишь скажут, и сразу все становится ясным: кошка, она кошка и есть! И чему тут удивляться? А то еще, бывало, проснешься неожиданно ночью, и недоумеваешь, оглядываясь по сторонам: все странно, все непонятно вокруг. В соседнем углу на железной кровати кто-то таинственно дышит, какие-то светящиеся кругляшки сверкают в проеме ночного окна, комната заставлена таинственными предметами, и ты, сколько ни напрягайся, не можешь угадать их назначения. Но вот, словно бы молния сверкнула у тебя в голове, словно кто-то невидимый тихо шепнул, тихо назвал предметы их именами. Непонятное спящее существо превратилось в твою сестру, ожили стол, стулья, книжная полка, аквариум на столе, звезды на черном безмолвном небе. Как хорошо, когда кто-то может все объяснить! Не будь этого, люди бы ходили днем, словно в потемках, не говоря ни слова, и натыкаясь, подобно слепым, один на другого.

А вообще-то, если честно, все мои сегодняшние рассуждения о моментах, когда человек перестает что-либо соображать, и смотрит на обыкновенную кошку, как на несуразное собрание отдельных вещей – всего лишь намек. Всего лишь страусиная политика избежать дальнейшего объяснения. Дальнейшего описания. О том, что произошло со мной сегодня после уроков.

Про пальмы и про то, что я слушаю их – это чистая правда. Здесь нет никакого обмана. У меня еще до сих пор слезы на глазах не обсохли, и щеки горят от холодного ветра с моря. А вот что касается мгновений непонимания и абсурда…

Сегодня после уроков они смотрели на меня, как люди, которые никогда не видели кошку. Которые видят перед собой что-то непонятное и лохматое, а что – никак не поймут, сколько ни бейся над этим. Ну и, конечно, это их до крайности возмущает. В классе присутствовал весь наш актив: и председатель совета Маркова, и ее подпевала Весна, и еще одна активистка Рыбальчик, не такая, впрочем, зловредная, как первые две подружки. Меня всегда удивляло, почему по общественной линии проявляют себя обычно одни девчонки. Почему они не занимаются дома каким-нибудь рукоделием: не шьют, не вяжут, не играют в куклы, в конце концов. Я, если честно признаться, играл в оловянных солдатиков чуть ли не до седьмого класса. Вот просто играл себе в них, и ничего не мог с этим поделать – устраивал потешные бои на балконе, пускал в атаку одни армии на другие, воображая себя попеременно то Кутузовым, то Наполеоном. А то устраивал сражения Великой Отечественной: с пушками, танками и катюшами, – до того заигрывался, что забывал иногда даже про школу. Я хотел было слегка помечтать, вспоминая свои недавние увлечения, но мне этого, понятно, не разрешили.

– Он позорит нашу дружину! – сказала с осуждением Маркова, смотря на меня в упор, и видя перед собой только лишь глаза, усы и черный кончик хвоста.

Помню, как в классе первом или втором Маркова заявилась на новогодний праздник с громадной кремлевской башней из раскрашенного картона, надетой прямо на голову. Это меня поразило настолько, что всякий раз, как я смотрю теперь на нее, вижу эту картонную кремлевскую башню. Вот просто вижу, и все, и ничего не могу поделать с собой!