Страница 102 из 106
На первый взгляд она показалась Фире похожей на баронессу Гиршман, какой изобразил ее Серов. Тот же тип еврейской красоты, характерный для уроженок юга России. При более пристальном рассмотрении сходство исчезло. Та, у Серова, была самой собой, во всяком случае такой, какой увидел ее художник: грациозная, среднего роста женщина, с тонкой талией, с круглым смуглым лицом и черными бровями. Эта — подносила себя так же, как угощение на подносе. Ходила она, сидела, ела, разговаривала — голова у нее все время была высоко задрана. Каких это, наверно, усилий стоит постоянно держать голову задранной, — ведь нелегко же балерине ни на минуту не забывать о своей спине. Это требует постоянной тренировки. Страшно подумать — никогда не выпускать из головы спину! Платье облегало фигуру женщины, как перчатка. Каждое ее движение говорило: «Трех детей произвела на свет, а смотрите, какая талия…»
Особенно характерной была ее речь. Женщина с высшим образованием, экономист по профессии, она была весьма сведуща — мужу не приходилось стесняться ее невежества. В застольной беседе и она могла вставить слово. Беда только, что слов этих был некоторый избыток. Да и сама манера разговора, как и чрезмерно задранная голова, производила странное впечатление: в том, что она говорила, не участвовало ничего, кроме пухлых, ярко накрашенных губ, между которыми сверкали поистине жемчужные зубы. Одни только губы плодили слова — и все как орешки, одинаково круглые, ни одно не выделялось. Фира почувствовала дурноту от этой речи без модуляций. За монотонностью звуков она потеряла нить разговора. Она уже не слушала женщину, а как зачарованная смотрела на ее губы, произносящие слова. Она поймала себя на том, что примеряет Витину квартиру к себе — как бы выглядела она в этом мягко устланном гнезде. Здесь все округлое. Ее же природа наградила удлиненным лицом, и носу на этом лице тоже не мешало бы быть покороче. Да и ростом — дылда: не намного ниже Якова. А Голубкина она даже повыше. Витя должен день и ночь благодарить спасителя за то, что с Фирой у него ничего не вышло. Судьба знает, как распорядиться. Все к лучшему. Так полагала Фира после того, как побывала в гостях у Голубкина.
А почему эта разумница судьба так несправедлива к ней, к Фире? Забросила ее неизвестно зачем на какой-то вокзал, где она сидит с мучительным стеснением в груди среди посторонней суеты, сидит, прижатая к стене, и не хватает даже воли на то, чтобы подыскать себе место попросторней, — что уж тут хорошего?
Яша тоже прижат к стене. С Фирой ему стало тесно. Вот он и рвется на простор. У него воли хватает. Ну и пусть, насильно она удерживать его не станет. Но что тогда делать ей? Ей, для которой без Яши нет места на земле.
Рядом с Фирой расположилась теперь на скамейке пожилая чета. Широко расставив ноги, оба сжимали тюки между колен и дремали. Мужчина, сидевший бок о бок с Фирой, всей тяжестью своего опавшего тела давил ей на плечо. В нос ударил запах плохо переваренной пищи — то ли капусты, то ли жареного лука. Отодвинуться было некуда. Разве лишь разбудить старика? Не стоит. Все равно. Это ведь ненадолго. Женщины с ребенком уже и след простыл. Такой прелестный ребенок, а Фира забыла о его существовании. И до стариков, примостившихся рядом, ей не было дела. И они уйдут. Но ей от этого вольнее не станет. Да она и сама не задержится здесь. Она здесь временная. Здесь все временные. Нигде временность не осязается так явственно, как на вокзале. Одни появляются, другие исчезают. Как в жизни.
Может, она судит о Яше превратно? Может, он невольно мечтает об уютном, тихом гнезде? Как у Голубкина. Но ведь такую, как жена Виктора, Яша и одного часа не потерпел бы у себя в доме. «А ты в этом уверена?» — с издевкой спросила себя Фира. Вполне возможно, что «новая» именно такая, и он прекрасно будет ее терпеть. Он навострится зарабатывать на ковры, а она будет ему рожать и растить детей в бантах и локонах. Может быть, если бы Фира решилась родить ребенка, все бы вошло в колею. Яша привязался бы к нему, и все бы оставалось на своем месте. Не сидела бы она сейчас на вокзале, чужая всему и всем.
В вагоне, как только поезд тронулся, Фира уснула. И что особенно странно — глубоким, спокойным сном. Но ненадолго. Проснулась она внезапно. Среди ночи. Сон нисколько не освежил ее. Наоборот, появилось ощущение какой-то непоправимой ошибки, совершенной ею. Что-то надо было сделать, чего она не сделала, упустила из виду. «Да, конечно… Не переложила трубу, — вспомнила она. — В комнате холодно. Яша… Как она могла так поступить с Яшей? Бросила его на произвол судьбы…»
Поезд не успел остановиться — где, насколько? — а Фира уже стояла наготове в тамбуре. Она нырнула в темноту и, чуть свыкшись с нею, побрела к единственному тусклому фонарю. Поезд простучал за ее спиной, растворился во мраке. Несколько шагов отделяли ее от продуваемого насквозь вокзальчика, где она в полном одиночестве просидела до утра. Сидела, погруженная в свою беду, и прислушивалась к шуму поездов. Едва ей казалось, что поезд приближается, она подхватывала свой маленький чемодан и выбегала на платформу. Но каждый раз поезд проносился мимо этой заклятой платформы, мимо этого стылого вокзальчика.
Оставалась только надежда на какой-нибудь неторопливый, ни на что не претендующий состав, который, как старая кляча, норовит остановиться где только можно, для которого не существует слишком маленьких станций. Раньше или позже такой ведь должен был появиться.
Десять лет назад — правда, тогда было лето — она, купив билет в Харьков, осталась в Киеве. Из-за Яши. Это было начало. А теперь… Теперь конец. Снова неиспользованный билет. И снова из-за Яши. Конец? Ну, разумеется, конец. Знак вопроса здесь ни к чему. Пора набраться мужества и поставить точку. Точка заставляет уважать себя. Этот крохотный кружочек нельзя не заметить. Точка — единственный из знаков препинания, который в самом деле предполагает остановку. Благо тому, кого этот знак застанет посреди дороги: отдышись — и шагай дальше. А если впереди тупик? Пиши пропало. Конец… Точка.
К чему обманывать себя? В тридцать три года следует, пожалуй, быть разумнее, чем в двадцать три, не подчиняться вслепую чувству, моментальному импульсу. В ее нынешней ситуации не стоит особенно торопиться. И чего она так рвется домой, где ее никто не ждет?
Десять лет назад ее в Киеве ждал Виктор Голубкин, который на год раньше, чем она, окончил художественное училище. В тот момент, когда училищу предстояло превратиться в институт, она уехала, как было договорено, в Киев.
В училище дружба с Виктором продолжалась несколько лет. Она всегда находила в нем опору. Он был старше ее, и она видела в нем солидного человека, мужчину. Потом пошли письма, согревавшие ее, окутывавшие дурманом. С каким радостным нетерпением отправилась она тогда в путь! Конец одиночеству. Конец сиротству. Она едет к Виктору, к своему будущему мужу, которого, как ей тогда казалось, она любит.
Чуть только поезд замедлил ход, она сразу увидела из окна вагона Виктора. В первое мгновенье она не узнала его лица, хоть округлое и полное, оно казалось поблекшим, а может это была просто бледность, свойственная многим, кто редко выходит на дневной свет. И ростом вроде меньше стал. Да, округляться он начал уже тогда.
Виктор тоже ее сразу увидел и бросился бежать вдоль поезда. В левой руке у него были зажаты цветы, а правой, свободной, он посылал воздушные поцелуи. Ей стало неловко. Таково было первое чувство, которое она ощутила при встрече с Витей. Ей показались смешными его воздушные поцелуи, будто какая-то скрытая пружина подносила его пальцы к губам, подносила и отпускала. Даже очутившись в его объятиях, она все еще его как бы не узнавала. Будто тот же Витя, а вместе с тем другой. В нем появилось что-то от исполнительного служащего, который делает все так, как надо, как положено. А затем извозчик… Когда лошадь рывком сорвалась с места и, не успев по-настоящему разбежаться, стала, Фира снова почувствовала себя неловко. Весь ее багаж составлял небольшой вещевой мешок цвета хаки, в котором уместилось все, что, по ее понятиям, могло ей пригодиться в новой жизни, которую она собиралась начать. С таким багажом нетрудно было и пешком пройти каких-нибудь три-четыре квартала, отделявших Витино жилище от вокзала.