Страница 34 из 92
По мере того, как Ежов сообщал о новых раскрытых заговорах, руководство страны открыло ему "зеленую улицу". Разгулу репрессий способствовала и позиция многих партийных руководителей, стремившихся расправиться с возможными конкурентами и укрепить собственное положение. Юрий Жуков предполагает, что в конце июня 1937 года в руководство страны была направлена записка Р.И.Эйхе, который призывал санкционировать создание в областях "троек", наделенных "правом выносить смертные приговоры". Жуков пишет: "Инициативная записка Р.И.Эйхе оказалась тем камушком, который вызвал страшную горную лавину. Три дня спустя, 2 июля, последовало еще одно решение Политбюро, распространившее экстраординарные права, предоставленные поначалу лишь Эйхе, уже на всех без исключения первых секретарей ЦК нацкомпартий, обкомов и крайкомов". В решении говорилось: "ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих высылке". На основе этого решения Ежов издал приказы N 00446 и N 00447, в которых предписывалось "раз и навсегда покончить с подлой подрывной деятельностью против основ Советского государства".
Откликаясь на решение Политбюро от 2 июля 1937 года, местные партийные руководители в течение недели представили квоты людей, подлежащих высылке или расстрелу по решениям "троек". Ю.Жуков отмечает, что "численность намеченных жертв свыше пяти тысяч определили семеро… сочли, что число жертв "троек" должно превысить 10 тысяч, уже только трое… Самыми же кровожадными оказались Р.И.Эйхе, заявивший о желании только расстрелять 10 800 жителей Западно-Сибирского края, не говоря о еще не определенном числе тех, кого он намеревался отправить в ссылку; и Н.С.Хрущев, который сумел подозрительно быстро разыскать и "учесть" в Московской области, а затем и настаивать на приговоре к расстрелу либо к высылке 41 305 "бывших кулаков" и "уголовников".
Вскоре репрессии распространились и на членов партии. Если в марте 1937 года Сталин решительно осуждал огульные исключения из партии и расстрелы, то с лета 1937 года подобные методы подавления противников стали обычными. И это свидетельствовало, что руководство страны во главе со Сталиным в известной степени утрачивало контроль над происходившими событиями. Совершенно очевидно, что события пошли не так, как они должны были происходить по плану Сталина, собиравшегося устроить конкурс среди партийных работников и поднять их уровень общей и политической подготовки на курсах разных ступеней. Анализируя материалы Смоленского архива, вывезенного немцами во время войны, а затем захваченного американцами, историк Г.Т.Риттерспорн пришел к выводу, что Сталин "не всегда был способен управлять ходом событий" и даже утверждал, что в эти годы он потерпел "политическое поражение".
В определенной степени утрата контроля над репрессиями руководством страны была связана с тем, что сталинская система управления исходила из доверия руководителям ведомств. Бенедиктов вспоминал: "При Сталине наркомам предоставлялась достаточно большая свобода рук". Визы Сталина и других членов Политбюро, которые потом обнаруживали на "расстрельных" списках Ежова, свидетельствовали, прежде всего, о том, что Ежов, как и другие наркомы, получил свободу действий. Между тем после чистки в НКВД, устроенной Ежовым, туда пришли люди, не имевшие ни малейшего представления о правовых нормах, но руководствовавшиеся "революционной совестью".
Всецело доверяя обвинениям работников НКВД и поощряя "маленьких людей" в партии к разоблачениям вышестоящего начальства, Сталин и другие советские руководители вольно или невольно открыли путь для развертывания массовой кампании шпиономании. По мере того, как в процесс "разоблачения" "тайных врагов" вовлекалось все большее число людей, количество обвиненных в антигосударственной деятельности быстро росло и, главным образом, за счет невиновных. Многие люди использовали репрессии для сведения счетов со своими врагами. Множились доносы и клеветнические доносы, а число арестованных и расстрелянных возрастало.
Свою немалую лепту в определении конкретных жертв внес и Хрущев.
Арестованный в 1937 году Р.Ульяновский вспоминал: "Ордер на арест был подписан заместителем народного комиссара внутренних дел Прокофьевым..
Но внизу ордера стояла знакомая подпись – Н.Хрущев. Мой арест был согласован с Московским комитетом партии… Это меня удивило: Хрущев меня знал. Я был одним из лучших и наиболее популярных пропагандистов Бауманского района и МК". "Удивительного" в действиях Хрущев ничего не было. С середины 20-х годов он привык к беспощадной политической игре, в ходе которой он выдвигал быть выдвинуты самые суровые и, нередко, клеветнические обвинения против ближайших сотрудников. Хрущев выдвинулся в столичные руководители, постоянно разоблачая "уклоны" и призывая к полному уничтожению "уклонистов". Сейчас он был в своей стихии смуты, клеветнических доносов и распрей.
На состоявшемся в начале июля 1937 года в Москве партактиве, посвященном новой избирательной системы в соответствии с только что принятой конституции СССР, Хрущев подчеркивал необходимость борьбы с возможными классовыми врагами, которые попытаются воспользоваться выборами в Верховный совет, чтобы провести своих туда своих кандидатов. В принятой резолюции партактива говорилось: "Каждый партийный и непартийный большевик должен помнить, что враги народа, подонки эксплуататорских классов – японо-германские фашистские агенты, троцкисты, зиновьевцы, правые, эти шпионы, диверсанты и убийцы, будут всячески пытаться использовать выборы для своих вражеских контрреволюционных целей… Разоблачение, выкорчевывание и разгром всех врагов народа являются важнейшим условием успешного проведения выборов в советы, осуществления сталинской конституции и дальнейшего продвижения нашей страны к коммунизму".
Летом 1937 года Хрущев непрестанно призывал к беспощадной расправе с "разоблаченными врагами". Он нажимал на работников НКВД, чтобы те были активнее в осуществлении репрессий. По словам Ю.В.Качановского, В.М.Поляков, секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, рассказал, что "в 1937 году Хрущев ежедневно звонил в московское управление НКВД и спрашивал, как идут аресты. "Москва – столица, – по-отечески напоминал Никита Сергеевич, – ей негоже отставать от Калуги или от Рязани".
14 августа 1937 года Хрущев говорил: "Нужно уничтожить этих негодяев. Уничтожая одного, двух, десяток, мы делаем дело миллионов. Поэтому нужно, чтобы не дрогнула рука, нужно переступить через трупы врагов во благо народа!" Сумев оказаться в передовых рядах тех, кто выступал за самые жестокие репрессии, и сблизившись с Ежовым, Хрущев обеспечивал себе возможность уцелеть, когда по ложным наветам арестовывались многие видные члены партии.
Таумбэн утверждает, что Хрущев ничего не делал или делал очень мало, чтобы спасти своих друзей и коллег. Между тем такие возможности имелись у любого партийного руководителя высокого ранга. Оправдываясь за репрессии 1937 – 38 годов, Каганович напоминал членам Комиссии партийного контроля, что он и руководство возглавлявшегося им наркомата путей сообщения "не соглашались со многими обвинениям, предъявлявшимися многим работникам транспорта, основанными на оговорах арестованных врагов. По многим и многим работниками транспорта я опротестовывал представлявшиеся материалы и требования органов на аресты, и во многих случаях ЦК и лично Сталина соглашались с ними. Я мог бы назвать большое количество работников, занимавших тогда и потом руководящее место в НКПС и на дорогах, которые по нашему настоянию остались нетронутыми вопреки предъявленным материалам соответствующих органов".
Неизвестно, насколько Каганович был искренен, говоря о спасенных им людях, но он был прав, говоря, что и в ту пору можно было защитить людей от несправедливых обвинений. Несмотря на жестокость тогдашних репрессий можно привести немало примеров того, руководящие деятели партии, знакомясь с делами арестованных, добивались их освобождения из-под стражи. Такая возможность, например, возникала во время встреч подследственных с высоким начальством. В своих мемуарах Н.С.Хрущев писал, как он вместе с начальником управления НКВД по Московской области С.Реденсом проверял московские тюрьмы. В ходе проверки он встретил нескольких своих знакомых, которые жаловались Хрущеву на то, что они были оклеветаны. Среди сидевших был и секретарь Калужского горкома Трейвас, который также отрицал свою вину. Хрущев писал: "Я тут же обратился к Реденсу, а он отвечает: "Товарищ Хрущев, они все так. Они все отрицают. Они просто врут". Судя по всему Хрущев был удовлетворен таким лаконичным объяснением Реденса и не потребовал хотя бы дополнительной информации. Пытаясь же выставить себя в выгодном свете, Хрущев так объяснял свое молчание в ответ на замечание Реденса: "Тогда я понял, что наше положение секретарей обкомов очень тяжелое: физические материалы следствия находятся в руках чекистов, которые и формируют мнение; они допрашивают, пишут протоколы дознания, а мы являемся, собственно говоря, как бы "жертвами" этих чекистских органов и сами начинаем смотреть их глазами". Эти заявления Хрущева, сделанные через много лет после репрессий 1937 – 1938 годов, служили оправданием его нежелания вступиться за невинно оклеветанных людей.