Вьется нить

Виктору, конечно, хотелось доставить ей удовольствие, в этом ничего плохого не было. И все же… Как ни короток был путь, Виктор успел нашептать ей на ухо, какую чудесную комнату удалось ему снять, и посулить, что собственная квартира тоже не заставит себя долго ждать. Упоенно описывая будущие блага, он не забывал оглядываться по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых.

Наконец и в самом деле заметив знакомого, Виктор попросил извозчика остановиться и спрыгнул на мостовую. Со стороны могло показаться, что случайно попавшийся на пути знакомый вернулся из долгого путешествия и Виктор по нему очень соскучился. С таким радостным воодушевлением он тряс его руку. «Фира Шатенштейн, — стал он представлять ее, — моя…» Во взгляде Фиры Виктор уловил нечто, заставившее его прикусить язык. А она, смущенная тем, что, подобно какой-нибудь графине, подает незнакомцу руку с высоты кожаного сиденья, совсем не по-графски, а, скорее, как застенчивая деревенская простушка, лодочкой протянула ладонь и тут же отняла ее. Она заметила, что рукав ее жакетки коротковат. Снова завладев своей рукой, она в смущении стала его оттягивать.

Вечером того же дня Виктор повел Фиру в гости к одному художнику, дом которого был тогда в Киеве как бы центром художественной жизни.

С его женой Ксаной, тридцатилетие которой отмечалось в тот вечер, Фира встречается до сих пор. Всегда она Ксане немного завидовала в душе. Непостижимо было, как у Ксаны хватает рук — для занятий живописью, для кормления детей, для уборки квартиры, для покупок и для того, чтобы печь пироги. Не успевал человек, зайдя к ней в дом, скинуть пальто, — ждала она его или не ждала — стол был уже накрыт, когда побогаче, когда беднее. Ее готовность принимать и угощать можно было сравнить лишь с готовностью врача «Скорой помощи» делать уколы. Неудивительно, что, вспоминая тот вечер, Фира в который раз позавидовала удивительному проворству всюду поспевающих Ксаниных рук. Вот кто по-настоящему владел искусством свивания гнезда. В доме Ксаны сладко елось и вольно думалось, Фире с Виктором пришлось сесть в конце стола. Все другие места были заняты. Как только Фира ступила на порог комнаты, она сразу встретилась глазами с тем человеком, которому утром протягивала руку с высоты пролетки. И позже, весь вечер она не знала, куда деваться от его глаз, от его острого взгляда, вбиравшего ее в себя. Так или иначе, он не сводил с нее глаз и ничуть не утруждал себя, чтобы скрыть это.

Когда Яков начинал говорить — у Фиры впоследствии было достаточно времени, чтобы утвердиться в этом наблюдении, — сразу наступала тишина. Так и в тот вечер. Прислушивались-то к нему все, но Фира видела, чувствовала, что он обращается к ней, только к ней. Хотя он сидел на противоположном конце стола и порою головы и спины заслоняли ее от него, взгляд его всюду ее отыскивал и выделял.

Фира в душе поносила себя за несуразное самовнушение. Ничего подобного быть не может. Это она твердила себе в начале вечера. Потом она уже не сомневалась в том, что только так и может быть. С этим человеком, фамилии которого она не знает — все звали его Яшей, — она знакома испокон веку. Поэтому ему как нельзя лучше известно, чем можно заинтересовать ее. Какими речами можно тронуть ее сердце, взволновать ум. Она уже и сама не в силах была оторвать взгляда от его продолговатого, страстного лица.

Это замечали все. Все, кроме Виктора. Он бурно веселился, произносил тосты, тянул свою рюмку направо, налево, через стол, беспрестанно чокался с кем попало. Несмотря на то что Виктор сидел к ней вплотную, всячески стараясь, чтобы между ними не оставалось зазора; несмотря на то что ни одно его слово, ни один жест не проходили незамеченными для нее, болезненно отзывались в ней, — все же его здесь будто и не было. Поэтому голос Виктора, вдохнувший ей прямо в ухо: «За наше счастье, дорогая», прозвучал для нее громовым раскатом, прервавшим ее сладкий сон. Она вздрогнула и увидела перед собой круглое лицо с хмельным румянцем на щеках, который только подчеркивал их бледность. А когда она услышала уже произнесенное во весь голос: «Твое здоровье, Фирочка!» — она так растерялась, что не сразу сообразила, почему к ней вдруг потянулось столько рюмок.

Она боялась поднять глаза — а вдруг и рюмка того, кого все зовут Яшей, тянется к ней. А когда она собралась с духом и сквозь праздничный галдеж, сквозь общий нечленораздельный говор, когда уже никто не заботится о том, чтобы его слова дошли до собеседника и сам мало что слышит, взглянула на него, то увидела совершенно иным, чем прежде: отключившись от беспорядочного гула вокруг, он сидел у стола, как на необитаемом острове. Отгороженный собственной тишиной, смущенный, с неуверенной улыбкой на губах, он словно прислушивался к самому себе. Но стоило ему почувствовать взгляд Фиры, лицо его опять оживилось и глаза снова потянулись к ней…

А Фира испытывала мучительное недовольство собой.

К тому, что ее считают красивой, Фира привыкла с самого раннего детства. Ей, однако, никогда не приходило в голову испытывать на ком-нибудь силу своей красоты, даже после того, как она случайно подслушала отзыв о себе соседки по общежитию: «Фира? Ну конечно, собой недурна. Но ей и невдомек, что для того, чтобы нравиться, этого недостаточно. Какая-то она постная…»

В первое мгновение Фира почувствовала досаду, хотя и сознавала, что подруга права. Но как стать не постной, она не знала. И ничего не собиралась предпринимать специально для того, чтобы нравиться.

Однако в тот вечер, в день рождения Ксаны, ее прямо подмывало отшлепать себя по щекам. Если бы она не лезла из кожи вон, чтобы понравиться едва знакомому Яше, они бы так не полыхали. Будто кто ее подменил. Ни одного естественного жеста, все деланно, нарочито, сплошная фальшь. Даже мизинец отставляет, держа рюмку. Моментами ей казалось, что она видит в Яшиных глазах издевку, и она, не щадя себя, придумывала за него примерно такое: «Откуда занесло в Киев эту провинциальную мартышку? Не надоест же ей кривляться все время!»

Впоследствии Яша как-то признался ей, что привлекла она его в тот вечер и раньше еще, днем, когда познакомилась с ним с высоты извозчичьей пролетки, именно непринужденностью поведения, естественностью.

Фира удивилась:

— Естественностью? А мне казалось… Я ведь тогда, у Ксаны, весь вечер только и делала, что изощрялась в уловках, чтобы тебе понравиться.

Яша от души рассмеялся:

— Ты? В уловках? Да ты до сих пор им не научилась. Потому ты мне и нравишься.

Из Яшиных слов она тогда извлекла неожиданный урок. Она перестала огорчаться, когда какая-нибудь ее модель разочарованно застывала перед собственным изображением на холсте или на бумаге.

О д и н. Живопись очень интересная. Но ко мне это не имеет отношения.

В т о р о й. Может быть, черты и похожи, но выражение не мое.

Т р е т и й (совсем раздосадованный). Рот такой, будто я все время что-то жую. И нос лепешкой. Мне всегда говорили, что у меня правильные черты лица.

Фиру такие разговоры нисколько не огорчали. Нос может быть и существенным компонентом портрета, и совсем второстепенным. Невинные цветочки на обоях подчас важнее. Это она со временем научилась понимать. И все же не переставала удивляться: — Человек не знает собственного лица. Чтобы утешить модель, она иногда для виду касалась кисточкой тени под носом или блика на лбу.

В тот поздний час, когда Фира под руку с Виктором возвращалась к нему домой, опыт ее по части портретов был еще весьма невелик. Вернее, она сама походила на модель, не знающую своего лица. Рядом с ней был Виктор, которого, как ей тогда казалось или как она старалась внушить себе, она любит. Для того и приехала в Киев, чтобы соединить себя с ним на вечные времена.

Подойдя к дому, Виктор долго и тщетно шарил в карманах. Он забыл вложить в один из них ключ от входной двери. Что было делать — пришлось постучаться в темное окошко хозяйкиной комнаты. Они слышали, как в доме что-то проскрипело, прогрохотало — на кухне зажегся свет. Хозяйка, заспанная и растрепанная, открыла им. И все же в ее примятом подушкой лице — правая щека вся в морщинах — бодрствовало старушечье любопытство к тому, чем обычно кончается — со свадебным ужином или без такового — всякая любовная игра.