Кремнистый путь

Я повел их к себе в избу, угостил молоком и показал свои гербарии. Нина перебирала папки и смеялась ясным серебряным смехом. От нее пахло молодым лесом и весенним солнцем.

Я думал:

— Вот они простятся со мной и поедут домой. Там они будут жить, как рабы. Они будут работать на других, быть может, глупых и ничтожных. И это свободная жизнь! Не лучше ли бросить все и пойти с первой весной куда-нибудь на юг, к роскошному морю…

А Нина? Неужели она, с ее весенним смехом, не уйдет от них, от этих наивных людей, которые сами заковали себя в цепи?

Мы играли в горелки и я горел.

Подкрались тени и нерешительно распростерлись на земле.

Тогда люди простились со мной.

Я опять остался один, и сладкая грусть поспешила обнять меня. У моих ног речка что-то упорно лепетала, но я не понимал ее.

Я ждал с нетерпением грозы. Все притихло. Все слушало. Все было неподвижно. Нервные ласточки метались над внимательной рекой. Где-то, по ту сторону реки, зарычал гром, и кудрявые облака поспешили сомкнуться в тучу.

Вот уж первые ряды потемнели и идут на меня. Им тяжело нести собранную воду, и они скоро разорвут покровы свои, чтобы обдать горячую землю миллионами брызг. Торопливо сверкнула молния. Хлынул дождь.

Я стою без шапки и вдыхаю сырой воздух, пропитанный этим особенным запахом, который всегда бывает после грозы. Еще сверкающий зигзаг, и что-то тяжело грохнулось сзади меня: это молния расколола старуху ветлу. Я смотрю на ее труп и шепчу слова безумного мудреца: «Все ничтожно, все одно и то же, все было!»

Последние звуки грозы постепенно гаснут; приближается торжественная тишина, и я внимаю ей с трепетом. Я познаю уединение.

Вот я один и вызываю себя на поединок.

Я иду к себе в избу и вижу букет роз. Это Нина вчера их забыла. Я беру розы и возвращаюсь снова к реке. Цветы напоминают мне Нину, ее алые губы…

Поэтому я бросаю букет в воду и громко кричу:

— Прощай, Нина!

И на том берегу эхо насмешливо повторяет:

— Нина… Нина…

Я смотрю на камыш, который нежно шепчет что-то грустной речке; чувствую смешанный запах горькой полыни и сладкой кашки, и радость жизни охватывает меня.

В лес, лес!

Я чувствую себя бодрым, здоровым; я чувствую, как у меня крепко прилажены к костям сильные мускулы, и мне приятно сознавать, что грудь у меня широкая, зрение прекрасное и рука твердая…

Но что-то волнует меня, и я не могу понять, что именно. Ах, да, это эхо, странное и насмешливое. Оно повторяло мои слова:

— Нина… Нива…

Я думаю об этой девушке:

— Завоюет ли она себе счастье?

Глаза у Нины, темные, строгие и смотрят они укоризненно, но зато рот у ней чувственный, и она, кажется, смущается этим.

Наконец, я перестаю думать о ней. Теперь я свободен. И тотчас у меня является торопливая жажда жизни. Страстное желание щекочет мне грудь. Я вдыхаю пьяный аромат растений; голова моя кружится; я мечтаю о близости с землей; а она, умытая дождем, благоухающая, молодая и сильная, нетерпеливо ждет чего-то.

Я ложусь на теплую землю, слушаю шорох леса и чувствую, что земля в моей власти; я наслаждаюсь ее прелестями и в счастливом безумии шепчу:

— Ты моя, ты моя!

Я был на том берегу. Нина смотрела на меня влюбленными глазами и злым голосом говорила:

— Вы дурной человек. Я вас не люблю! Не люблю!

Я смеялся.

Теперь я дома и очень рад, что снова могу заниматься систематикой растений, днем читать сочинения по ботанике, а вечером Арабские сказки.

Итак, я снова наслаждаюсь уединением.

Ах, как хороша жизнь! Как хороша! Смотрите. Слушайте. Повсюду трепетное дыхание ее. Растения тянутся к свету с надеждою. Ветер целует облачко, и оно, смущенное, взволнованное, напрасно пытается уйти от нескромных ласк. Острые лучи царственного солнца купаются в зелени и воде.

И хочется мне воздуха, солнца, свободы…

Ах, как хороша жизнь! Как хороша! Смотрите. Слушайте. Повсюду трепетное дыхание ее.

Проходит секунда, минута, час…

Вся жизнь! Вся жизнь! Проходит жизнь, наступает смерть.

И как все ничтожно перед ее таинственным лицом! В истории человечества не более смысла, чем в истории жалкой водоросли…

Ко мне в избу пришел какой-то бес и все шепчет мне на ухо старую фразу: «Все ничтожно, все одно и то же, все было!»

И потом, зачем он улыбается, этот бес?

Я хочу быть счастливым по-прежнему, хочу солнца, хочу презирать все кроме неба, звезд и самого себя. Но зачем же тоска впилась своими когтями в мой мозг?

А тут еще Нина все чаще и чаще приезжает ко мне с того берега и, забравшись с ногами на нару, по целым часам смотрит на меня злым, укоризненным, влюбленным взглядом.

Я крикнул ей в последний раз:

— Нина, милая Нина! Бросьте ваших мужиков и книжки… Переселяйтесь ко мне. Я научу вас любить цветы, небо; буду целовать ваши руки, волосы… А потом, потом я уйду от вас.

Она нахмурила брови и сказала:

— Несчастный вы человек. Я прежде завидовала вам, а теперь нет. Что-то случилось с вами, и вы скоро сами уйдете от ваших цветов.

— Милая вы девушка, — говорю я, — может быть, вы правы. Может быть. Вот я лежу так, на спине, и думаю: что это громадное, тяжелое у меня в груди? Ужасно много силы, ужасно много… Нужно ее приложить. Может быть, я брошу уединение и пойду опять в город, буду жить среди камней и криков и приму участие в борьбе… Не для ближнего… Для борьбы, для самого себя…

Слово

Люди, одетые в черное, пришли и связали мне руки. Проклятые! Толстыми, грубыми, шершавыми веревками они сорвали кожу с кистей моих рук и прикрутили их назад так, что правая и левая руки возненавидели друг друга, потому что всегда они были вместе и им нельзя было разорвать невольную связь.

С этого началось.

А потом эти люди, бледные, с самодовольной улыбкой на ничтожных тупых лицах, стали вокруг меня и развернули свои длинные свитки, на которых начерчены были буквы и линии.

— Читай! — сказали они холодно и властно.

И я стал разбирать эти буквы и эти линии. Сначала я не понимал скрытого смысла их. Я видел только немые точные формулы. Но формулы только притворялись точными, ибо за ними стояло нечто большее. И это большее формулы не могли вместить в себя.

А люди, одетые в черное, повторяли:

— Читай!

И когда они говорили: читай! — мне казалось, что они издеваются надо мной и говорят: умри!

Тогда я крикнул им:

— Проклятые! Если б руки мои были свободны, я разорвал бы ваши ненужные свитки, я бы истоптал их ногами. От них пахнет смертью.

Люди засмеялись, широко раскрыв свои большие рты с острыми зубами, и развернули передо мной картину, написанную белой и черной краской. Я знал, что писали эту картину они, все вместе. На ней были изображены квадраты, а на каждом квадрате стоял человек среднего роста, самодовольный и сытый.

— А где же Слово? — спросил я.

Они строго посмотрели на меня и сказали:

— Нравственность может быть и без Него. Для этого есть квадраты.

И так как они боялись, что я совершу безнравственный поступок и убью их, они тщательно осмотрели узлы веревок, дабы быть уверенными, что руки мои связаны.

Огромная черная птица с шуршащими крыльями пролетела у меня над головой. Я осмотрелся кругом. Далеко на горизонте лежали темные гребни гор, которые упирались своими вершинами в густое небо. В облаках плавал безумный красный месяц. Золотые Медведицы почему-то волновались и дрожали — и Большая, и Малая. И все было страшно. И все было странно.

За спиной у меня был черный, корявый лес. Я слышал крики кукушки, эти отзвуки приближающейся смерти; слышал мертвые стоны совы; слышал чьи-то вопли отчаяния…

Но страшнее всего было озеро, которое лежало впереди меня. Оно было неподвижно, как тайна, и красно, как кровь.

Я вздрогнул.

Люди в черном заметили мое смущенье и сказали: