Королева

— Вот своих наживи, тогда и учи, — ворчливо остановила его мать. — Худо ли, хорошо ли, я вас вырастила, а у тебя вон на висках седина белеет, а ты ещё только сам с собою и возишься.

— Н-да… — потрогав виски, согласился Алексей. — Седина вещь неприятная. Кажется, Мюссе сказал, что это нити, из которых смерть ткёт нам саван. А всё же не хочется жениться

— Мало ли что не хочется. Непорядок это.

— Свободы жалко, — откровенно сознался он.

— Да и на какую жену нападёшь, — добавила от себя Ольга, задетая за своё больное место. — Иные женятся, а глядь — не столько для себя, сколько для других… — намекнула она на Можарова.

— Ну, ты в этом что смыслишь? Не пристало тебе об этом говорить! — остановила её строго мать, считая, что девушка не должна ничего понимать в таких вещах, хотя бы ей, как Ольге, было под тридцать лет.

Алексей недовольно поморщился.

— Ну, не все, чай, такие вертушки, — продолжала, однако, при ней, мать на тему, очень всегда её интересовавшую и даже служившую предметом для бесконечных пасьянсов. — Есть и хорошие девушки. Да вот хоть та… как её по имени-то?.. Королевой вы её зовёте… Зоя Дмитриевна!.. По обличью-то и точно королева. Вот приданого только нет. А то всякому принцу под пару.

Все присутствующие сразу смутились, но боялись глядеть друг на друга.

Настала неловкая пауза, которую нарушил Алексей, обращаясь к Серёже:

— Что это у тебя сапоги в глине?

— Это я на кладбище запачкал. Могилу там рыли.

— А ты что же делал на кладбище?

— Гулял.

— Весёлое место для прогулок, нечего сказать.

— А для кого могилу-то рыли? — заинтересовалась старуха, любившая читать о покойниках в столичных газетах, которые получал Алексей.

— Не знаю.

— Как же это ты не узнал? Да видно из немудрящих, потому что по городу-то было бы известно. Нынче и покойники-то все ледащие какие-то…

Алексей и Ольга, по привычке, укоренившейся с детства, также поцеловали после обеда мать в щёку и разошлись из столовой в разные стороны.

Старуха пошла подремать в спальню, Алексей — в свой кабинет, а Серёжа с Ольгой отправились к королеве. Сердце Серёжи тосковало и ныло всё под той же холодной тяжестью, и образ матери, её ласковый голос и взгляд провожали его всю дорогу.

Королева, по-видимому, нетерпеливо ждала их, потому что, увидев сестру и брата из окна, сама отворила им дверь в передней и вопросительно взглянула сначала на одного, потом на другую. Ей нечего было спрашивать ответа на мучивший её вопрос: поедет ли он? Она его угадала сразу и вся похолодела от муки, и в глазах её помутилось. Но она переборола свою слабость и с напускным спокойствием произнесла:

— Здесь уж ждут Курчаев и Маркевич.

— Так я не буду скидать кофточки, — заявила Ольга. — Алексей просил меня передать, что он страшно жалеет, что не может ехать с нами. С него взяла слово Можарова. Она приходила вчера приглашать его ехать на Светлую, затем была сегодня с тем же… Если бы мы его предупредили раньше, он бы ни за что не согласился ехать с ними, — не умея лгать, бормотала Ольга, глядя своими добрыми глазами на подругу с одним желанием успокоить её.

— Ну, и без него обойдёмся, — с гордым мужеством воскликнула королева, но в её голосе звучало с трудом переломленное отчаяние. И Серёжа чувствовал это, и ему хотелось, как брату, как другу, сказать ей, чтобы она не беспокоилась и не приходила в отчаяние, что всё устроится как нельзя лучше.

— Что вы так грустны, мой паж? — обратилась к Серёже королева, когда они двинулись в комнату, с тихою ласковостью касаясь его руки, и, не дожидаясь ответа, закончила горько: — Не надо. Наша жизнь — это, как вы когда-нибудь узнаете, кладбище: когда вы увидите хоть одну дорогую могилу, своя собственная вам уже не покажется так страшна. Всем только и приходится делать, что хоронить себя по частям.

— Господа! — вдруг переменила она тон, обращаясь к Курчаеву и Маркевичу. — Не будем терять времени. Поедемте.

Курчаев, учитель словесности в гимназии, где окончила курс Зоя, белобрысый, в очках, с широкой бородой и расчёсанными косым пробором волосами, был влюблён в королеву ещё с того времени, когда она училась в гимназии, и, не смущаясь её холодностью, настойчиво ухаживал за нею уже года три, без ревности и особых претензий. Маркевич был сын местного директора банка, последнего курса филолог, тонкий и гибкий, как хлыст, с длинной шеей, с длинным носом и ртом таким маленьким, точно он был проткнут на лице пальцем. Маркевич тоже был влюблён в королеву и писал ей стихи с несколько декадентским пошибом.

Через минуту все пятеро, захватив корзинку с чайником, посудою и кое-какими припасами, расселись на извозчиков и поехали к реке, где у Маркевича была собственная небольшая и очень лёгкая лодка.

— Усядемся ли мы все? — спросила обстоятельная, как всегда, Ольга.

— Без гребцов отлично усядемся.

— На что же нам гребцы, — басом отозвался Курчаев. — Я берусь один довезти вас хоть на край света этими руками.

И он показал огромные волосатые ручищи которыми мог бы, кажется, вывезти целую барку.

— Зачем же так далеко? — затыкая свой крошечный рот папиросой произнёс Маркевич. — Поедемте на Кармасан, на наше излюбленное место.

Кармасан называлась река, впадающая в Светлую, и попасть туда можно было, только спустившись по Светлой вниз.

Лодка быстро понеслась по течению, подгоняемая ещё неуклюжими, но сильными ударами весел в руках Курчаева, от которых она вздрагивала и судорожно бросалась вперёд, разрезая всхлипывавшую воду, которая в журчащим шумом, как развевающийся хвост, разбегалась за кормою, а на месте, куда вонзались весла, долго оставался крутящейся воронкой след и слегка пенилась вода.

С одной стороны убегал город, круто поднимавшийся в гору; монастырь с белыми стенами, за которыми зеленел старый сад; каменные и деревянные здания на горе; духовная семинария, какие-то амбары, а внизу — рыбачьи лачужки, лепившиеся чудом над оврагами по уступам; затем бойни, а там — дикие скалы и ущелья, покрытые мелким кустарником.

Другой берег был пологий, густо заросший лесом, сначала мелким, а чем дальше, тем крупнее. Река подходила под самые деревья, обрывала их и сносила вниз, или трепала цепко державшиеся корнями за землю, но уронившие вершины к воде.

Около этого берега стояли бесконечные плоты, на которых кое-где шевелились люди. Светлая — река очень широкая, но плотовщики звонко перекликались с теми, которые были против них на берегу, готовясь переправляться к ним на лодке, и по воде скользили и разливались их сильные, свежие голоса с вятским выговором.

— Ого-го-го-го-го — кричал с плота молодой парень в красной рубахе, без шапки и босой, приставив рупором руки ко рту. — Земляцки… Водцонку-то захватили… ли… и… и… и?..

Река ловила звуки и буйно, и весело хотела умчать их вниз, но, видно, там поймали их, потому что ответили также зычно:

— Захватили… и… и… и…

— А калацика-то купили… ли… и… и?.. — радостно неслось по реке.

— Купили… и… и… — как эхо, неслось по реке…

После чего парень, сделав радостное антраша, загнул по воздуху крепкое словцо и по брёвнам, прыгая, как жеребёнок, к берегу где другие «земляцки» что-то варили в котелке, понёсся, чтобы поделиться с ними радостною вестью, хотя надо было от природы жестоко оглохнуть, чтобы рядом не слышать того, что было слышно чуть не за версту. Скоро и плоты остались позади. Прямо высоко над Светлой, как ажурный пояс, висел железный мост, стойко державшийся на восьми быках. Налево, не доезжая моста, впадал Кармасан, быстрая и узкая речка, в красивых высоких берегах извивавшаяся, как арабская надпись.

Прямо при впадении Кармасана вода была страшно стремительная, о чём ясно говорили и зацепившиеся здесь огромные деревья, кое-где поднимавшие вверх со дна корявые корни или обломки вершин. Курчаев однако справился, хотя пот смочил его густые волосы, и они прилипали к большому, упрямому лбу. Лодка подвигалась против течения довольно бойко, но гребец был недоволен тем, что Маркевич всё учил его, как надо грести по правилам спорта.