Королева

— Ах, какая жалость! А нельзя ли как-нибудь уговорить его ехать с нами? Мне так хочется досадить этой сплетнице, противной Марье Петровне. А, главное, этим я докажу всем им, как мало дорожу их мнением обо мне и какая во всех их подозрениях заключена низость.

Но она ещё не докончила этой фразы, как Серёже стало стыдно за её ложь и даже жаль её.

И она поняла, что он понял её ложь, и это доставило ей странное облегчение.

Тем не менее, не глядя на королеву, паж ответил:

— Вряд ли он согласится… Кажется, он дал слово той компании.

— А я не хотела бы уступать без боя… Разве написать ему письмо, чтобы он ехал с нами? — как бы вслух советуясь сама с собою и в то же время обдумывая что-то, с упорством стояла она на своём.

— Знаете что, мой паж, — принуждённо обратилась она к Серёже, — я напишу ему маленькую записочку от себя… У вас ведь есть с собой бумага… записная книжка?

— Записная книжка есть.

— И карандаш есть? Отлично, — принимая у него кожаную изящную золотообрезную книжечку со вставленным в неё карандашом, продолжала Зоя. — Жаль вырывать отсюда листки…

— Ничего, — грустно вымолвил Серёжа.

— Я только один листочек. Будет вполне достаточно. Писать много не придётся…

Она раскрыла книжечку и невольно прочла вслух там, где открыла:

— «13 мая 189…года…» Это что за знаменательный день у вас, да ещё так сильно подчёркнутый? Именины ваши, что ли?

Серёжа густо покраснел и, кривя губы в жалкую улыбку, ответил:

— Нет, это день, когда я в первый раз встретился с вами. Прошу вас, не смотрите там ничего больше… — с усилием выговорил он. — Давайте, я вам сам вырву листки.

— О, мой милый паж! — произнесла растроганная королева, слегка дотрагиваясь до его руки своею похолодевшею рукою, и затем, вырвав листик из его книжки, озабоченно нахмурила брови и, закинув ногу на ногу и положив книжку с листком поверх её на колени, приготовилась писать.

Серёжа поднялся и отошёл в сторону чтобы не мешать ей. Холодная тяжесть опускалась ему на сердце и давила его и, что всего хуже, он чувствовал, что эта тяжесть не растает слезами, а, кажется, так и будет давить сердце всегда. Он давно угадывал всё, но подтверждение догадок тем не менее усиливало его безнадёжность и горе. Он чувствовал себя страшно одиноким и чем-то несправедливо и жестоко оскорблённым.

Вдруг с того места, где рыли могилу, донёсся сначала шум и голоса, а затем, во внезапно наступившей тишине, мягкий голос с заученной торжественностью и скорбью произнёс нараспев, начиная с глубоким придыханием громко и медленно и переходя постепенно в тихий и быстрый шёпот:

«Покой, Спасе наш, с праведными рабы Твоя, и сия всели во дворы Твоя, якоже есть писано, презирая, яко благ…»

Странный трепет объял Серёжу при этой молитве. Он взглянул на продолжавшую писать королеву, и она в этот миг показалось ему ужасно далёкой от него.

«Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнихся, и живот мой аду приближися, и молюся яко Иона: от тли, Боже, возведи мя…» — продолжали доноситься до Серёжи и волновать его душу каким-то новым, неиспытанным дотоле волнением молитвенные слова… Ему почему-то вдруг вспомнилась богомольная старушка-няня, умершая тогда, когда Серёже не было ещё и семи лет, и это кладбище, дотоле возбуждавшее в нём чувство неприятной тоски и даже отталкивающей жуткости, стало казаться ему близким и почти родным.

«Со святыми упокой…» — запели певчие, священник, дьячок, пономарь и, вероятно, могильщики, так как слышно было, как подпевал хриплый голос, по-видимому, принадлежащий тому волосатому оборванцу.

Зоя с досадой подняла голову и, плохо соображая, где и что такое происходит, с неподвижными глазами обернулась машинально в сторону певчих. Но Серёже томительно-сладко было слушать это пение. Он представил себе покойника, которого с этими торжественными и трогательными словами опускают в землю в ясное солнечное осеннее утро, и подумал, что должно быть хорошо недвижно и мирно покоиться в гробу. Какой-то знакомый образ туманно и тихо проплыл в его воображении… Он хотел схватить его и увидел, покойником самого себя.

Теперь такая картина уже не испугала, а растрогала его. Он, как тихое дыхание иной, возвышенной жизни, впивал в себя доносившиеся до него в чистом и недвижном воздухе слова: «Земнии, убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси создавый мя и рекий ми: яко земли еси, и в землю отыдеши…»

Серёжа снова готов был плакать, но уже совсем другими слезами. Особенно взволновала его мысль, как все жалели бы его, если бы он умер. «А она? — подумал он, взглянув на королеву, которая, по-видимому, кончила писать и перечитывала написанное всё с тем же озабочено-хмурым выражением лица. — Она, наверное, плакала бы больше всёх и раскаивалась бы в том, что не сумела при жизни оценить меня и не ответила любовью на мою первую и последнюю любовь…»

Он с глубоким укором взглянул на неё, и то же ревнивое чувство острою тоскою пронизало его сердце, отравило благоговейное настроение и снова тяжёлым камнем придавило все мирные и величавые мысли, возбуждённые похоронным обрядом…

— Ну, вот и готово! — сказала она с напускною бодростью. — Теперь недостаёт только конверта. У вас нет конверта, паж?

— Нет.

— Ну, тогда мы купим конверт по пути в первой лавочке, и это письмо, мой паж, вы вручите своему брату.

Но, заметив тень, промелькнувшую по его лицу, она поспешно прибавила:

— Я не потому забочусь о конверте, что… ну, да вы понимаете… Тут ничего нет, кроме приглашения ехать с нами! А просто потому, что не принято так посылать записки, хотя бы и своим друзьям.

Она немного смутилась, а Серёжа смутился вдвойне.

— Хорошо. Я передам вашу записку, — спокойно ответил Серёжа.

Они молча пошли домой и скоро очутились за воротами кладбища. Тут стояли, ругаясь между собою, извозчики, очевидно, привёзшие провожатых покойника. Тощие и исстеганные кнутами лошади с опущенными понуро головами, сонными и измученными мордами, стояли, не шевелясь, привыкшие к этой ругани и к своей горькой доле.

Пустая и хорошо укатанная пыльная дорога вела от кладбища в город, начинавшийся здесь жалкими, покривившимися лачугами, похожими на старух с подслеповатыми глазами. Дальше шли крыши более богатых и красивых зданий, возвышались колокольни церквей и полицейские каланчи. Всё это в лёгких облаках пыли, пронизанной блестящими, но уже не знойными солнечными лучами.

II

Конверт был куплен в первой же галантерейной лавочке на краю города. Зоя как будто скорее хотела избавиться от написанной ею записки и отдать её в руки Серёжи. Надписав не без труда скверным пером и рыжими лавочными чернилами адрес, что было уж совершенно излишне, она стала заклеивать конверт, но на нём, очевидно, было очень мало клея, и он долго не склеивался. Такая тщательность ещё более убедила Серёжу в том, что записка очень важная, это во-первых, а во-вторых, что королева не вполне доверяет ему, и это обстоятельство унизило Серёжу в его собственных глазах. Переменить конверт из-за того, что он плохо заклеивается, она на глазах у Серёжи не решилась: это было бы слишком явное недоверие, и потому так и отдала ему конверт плохо заклеенным.

— Если он будет упрямиться, вы, милый мой паж со своей стороны также просите его ехать с нами. Скажите, что вы последний день дома, что он должен уважить нашу просьбу и прочее…

Письмо это он взял в руки, как свой собственный смертный приговор, и когда опустил его в боковой карман, почувствовал такую тяжесть, точно вместе с ним положил камень в своё сердце.

Затем он пошёл проводить её до дома, но разговор у них дорогой не клеился. Обоим было не по себе, и оба внутренне желали поскорее расстаться. У самого подъезда квартиры её они, однако, в нерешительности постояли минуты две, делая вид, что им надо что-то вспомнить и сказать друг другу. Но ничего такого не было, и, условившись встретиться у неё в три часа, о чем следовало известить и всех других, они подали друг другу руки.