Королева

Или для этого нужно было пожить?

Нет, всё, наверное, сделал удивительный весенний день; собственно говоря, первый весенний день в этот запоздалый сезон.

Он взглянул на землю с молодой, золотисто-зеленой травой и чёрными, ещё голыми, но уже ожившими деревьями на небо, такое глубоко-синее между белыми облаками, и ему показалось, что всё это он видит в первый раз.

Море сверкнуло фиолетово-зелёными тонами вдали, меж чёрных древесных стволов и красных крыш — и это он как будто видел в первый раз.

Он сам был удивлён этим открытием. Оно доставило ему непривычное удовольствие. Его надо было закрепить. Он ещё не знал, как, но ему смутно представлялось, что всё это тесно связано с этой простой, доверчивой девушкой, и он сказал ей настойчиво и вместе мягко:

— Нет, послушайте. Вы непременно нынче вечером должны прийти ко мне.

Она потупила глаза.

— Зачем?

— Я хочу поцеловать вас за всё, что я сейчас от вас слышу, что я чувствую. Словом, вы должны.

Он как бы обещал ей награду за своё настроение, но она как-то испугалась его великодушия.

— Но зачем же к вам? Разве здесь вы не можете поцеловать меня? Разве я не поцеловала вас сама?

Это не была наивность с её стороны. Она отлично знала, зачем он звал её, но у ней не было других отговорок и возражений, кроме этого невинного притворства.

— Здесь каждую минуту могут появиться люди… А я хочу вас поцеловать так глубоко-глубоко и долго. Никто не должен нарушить такого поцелуя. Слышите…

Он говорил уже с некоторой дрожью в голосе и наклонялся к ней, и его дыхание шевелило и сушило ей ресницы. Да, она слышала, слышала не только ушами, но и нервами, кровью, глазами, перед которыми эти слова пролетали, как огненные птицы.

В ней сразу что-то вспыхнуло, осветило её всю и почти сожгло тот терновый куст который ограждал её чувства от последнего взлёта в ту пугающую высоту, за которой всё было темно и жутко.

Он сжал её пальцы, требуя безмолвно и нетерпеливо согласия.

Она обратила к нему умоляющий взгляд.

Он выпустил её пальцы и с лицом, сразу ставшим недовольным и холодным, сказал:

— Ты не любишь меня.

— Я приду, — твёрдо сказала она.

— Милая! — Он оглянулся кругом — никого не было. Он обеими руками взял её головку и поцеловал прямо в губы.

II

Они уже давно миновали парк и шли теперь по холмам над морем.

Оно было тут, рядом с ними и дальше — всюду, величественное, спокойное, пустынное… Казавшееся ещё более пустынным от одиноких парусов, которые пропадали в нём, как призраки.

Но тайна вечной жизни и движения сообщала ему великую неизъяснимую красоту. И, может быть, благодаря близости этой красоты не хотелось говорить.

Солнце было уже низко. Его сияние легко и воздушно стлалось по воде и по холмам, темно-красным на осыпях и покрытых нежной травкой всюду вплоть до обрыва. Одинокие деревца, кустики с белыми цветочками, даже прошлогодняя, кое-где уцелевшая трава, — всё дышало первой чистотою и трепетом возрождения.

В открытых дачах раздавался стук топора и молотка: спешно готовились к сезону. Ученик художественного училища в фуражке, сдвинутой на затылок, сидел прямо на земле и писал этюд. Какие-то пёстрые птицы пролетели щебечущей стаей. Изредка раздавались голоса, но они вместе с шорохом моря вливались в тишину, которая распахнулась здесь в прощальном сиянии солнца.

Да, говорить не хотелось. И о чем было говорить. Макс Ли победил и через несколько часов будет увенчан за победу. Он иногда, торжествуя, взглядывал на неё, а она уже больше не принадлежала себе. У неё не было ни колебаний, ни сомнений, но ей казалось, что она, как во сне, летит по воздуху и будет лететь, пока продлится этот сон, а дальше — бездна… тьма…

Сердце билось… захватывало дух. Она останавливалась иногда, чтобы перевести дыхание.

Детские голоса раздались в стороне, у холма, где топорщился мелкий кустарник. Человек десять детишек чем-то там оживлённо и хлопотливо были заняты. Они потянулись к детям.

Малыши, старшему из которых было лет тринадцать, выпускали из клеток птиц на свободу. Птицелов был старший, гимназист.

Большая клетка с различными пестревшими и бившимися в ней птицами была в его руках, и он, видимо, чувствовал свою необыкновенную исключительность и важность.

— Не сразу, не сразу выпускать! По одной! — раздавались возбуждённые голоса.

— Непременно по одной.

— Ну, вот ещё! Всех сразу! Им веселей лететь будет.

— Нет, по одной интересней.

— Вот ту, синичку, надо поскорей выпустить: она драчунья, она клюёт других птиц.

Гимназист-птицелов, заикаясь, внушительно заметил:

— С-с-инички в-с-егда та-а-аккие! Они н-не уживаются с с… другими птицами… Иногда н… на смерть их забивают… в… выклёвывают мозг и и… поедают его…

— Вроде как людоеды, — заметил востроглазый мальчуган, который, по-видимому, перед тем изображал индейца, так как в картузике у него было воткнуто перо, а из-под картузика торчала зелёная трава, изображавшая волосы.

Другой индеец с такими же волосами стоял, сосредоточенно наблюдая, с шевелившимся пальчиком в носу. Оба были с палками, очевидно, заменявшими им мустангов.

— А у нас в Лунькове эта птица зовётся старчик, — тоненьким голоском вставил своё слово круглоголовый мальчуган в шапке с надписью Герой — и страшно покраснел.

— Г… где это — у вас?

— В Лунькове, — ещё гуще краснея и переступая с ноги на ногу повторил Герой.

— Сам-то ты старчик! — со смехом отозвались другие, видимо заискивая перед гимназистом, и даже не поинтересовались узнать, где это Луньково. Гимназист прикрикнул на окружавших его детей.

— Ч… что же вы с…стоите со всех сторон. Т…так через вас и птицы не полетят.

Но, по-видимому, тут у него было другое соображение: ему льстило, что двое взрослых людей, красивая девушка, да ещё такой важный франт, интересуются его делом, и он хотел им показать всё, что мог.

Дети с любопытством взглянули на взрослых, но тотчас же забыли о них.

Гимназист отворил дверцы клетки. Птицы продолжали биться в ней, но ни одна не верила и не догадывалась о своей свободе.

— Они не хотят лететь! Они не хотят лететь! — закричали дети и захлопали в ладоши.

Индеец номер 2-ой, вынул пальчик из носа и тоже захлопал в ладоши, уже после того, как все перестали.

Но на него никто не оглянулся: из клетки вылетела маленькая птичка с зеленовато-оливковой спинкой и серыми крылышками, отчёркнутыми зеленоватыми каёмкам. Она была так слаба, что села на нижнюю веточку ближайшего куста и чирикнула: чек-чек, — как будто спрашивая, правда ли, что она свободна.

Дети радостно засмеялись и запрыгали. Испуганная птичка пробовала полететь, но опустилась только на соседний куст.

— Это п…пеночка, — важно пояснил птицелов. — Она редко выживает в неволе… В… вон как ослабела… Н-ну д…да… оправится…

— Оправится! Оправится! — подхватили дети.

— Только как бы коршун её не съел, — выразил кто-то опасение.

— А у нас в Лунькове её зовут не пеночка, а дерябка, — снова отозвался Герой, и опять покраснел, как мак.

— С… сам ты дерябка! — снова сострил гимназист, и опять все захохотали над мальчиком. Но в это время из клетки вылетела третья птичка… и все обратили глаза к ней.

— Чижик…

запел кто-то из детей.

— A y нас в Лунькове… — послышался было опять тоненький голосок. Но тут кто-то докончил за него, подражая ему:

— Чижики водку не пьют.

Все так и покатились со смеху. Даже гимназист-птицелов, относившийся с снисходительным пренебрежением ко всем замечаниям приезжего из Лунькова, засмеялся.

Тот окончательно переконфузился и спрятался за спину молчаливого флегматичного карапуза с зеленой коробкой, висевшей на ремешке, перекинутом через плечо. На коробке было написано — «Естествоиспытатель».