Деньги

— Вы шутите! — взволновано заговорил он. — Да разве человек, играющий на скрипке, может иметь нервы? У него якорные канаты, — если они выдерживают ежедневно это нытьё, вытьё и протяжный писк скрипичного смычка. Когда играют на этом инструменте, мне кажется, что по мне водят калёным железом. Единственное достоинство в скрипке — что она свободно входит в каждую печь и сгорает дотла, на что совершенно неспособен тромбон. А что касается судейского звания, то мне кажется, между прокурором и его помощником меньше разницы, гораздо меньше, чем между палачом и помощником палача. Вы, пожалуйста, не сердитесь, что я так резко говорю по поводу вашего родственника…

— Пожалуйста не стесняйтесь, — сказал Иван Михайлович.

— Но он меня возмущает. Сегодня он стоял возле курятника, — знаете, там, в третьем классе. Какая-то глупая курица протянула между прутьев голову и слегка клюнула его в локоть. Ну, пошутила, поиграла птица. Надо было видеть, как этот подпрокурор взбесился. Он с размаху ударил её перчаткой, так что чуть не свернул голову. Она как-то перекувырнулась и шарахнулась в угол. Человек, который жесток с кошкой, собакой, птицей — не может быть порядочным человеком, — в этом вы меня никогда не уверите. Если он не жалеет твари, тем более он не пожалеет человека, а если и пожалеет, то ровно настолько, насколько ему предписывает это закон. И при этом, как он смотрел на эту курицу, с каким сознанием своего превосходства! На лице его так и было написано: «я чиновник, и прокурор, а ты птица; я тебя могу съесть, а ты меня не можешь». Я не выдержал, и сказал: «Вас, кажется, обидела курица?» Он на меня посмотрел сверху вниз, ничего не сказал, и отошёл.

— Да, я сомневаюсь, чтоб он искренно был привязан к кому бы то ни было, — согласился Иван Михайлович. — Я думаю, он даже тёток не любит, которые его воспитали, и души в нём не чают.

— Да он как вам приходится родственником? — спросил бухгалтер.

— Двоюродный или троюродный брат. Не знаю хорошенько, да и не интересуюсь знать. Я года два его не видел, и вот теперь случайно встретился на пароходе. Он меня всегда недолюбливал, я его тоже. Теперь он смотрит на меня покровительственно, — и удивился, когда узнал, что меня вызвали на постройку в Каир. Даже сострил по чиновничьи: «Что же тебе, пирамиду поручают строить?» Сам он едет только до Константинополя, к невесте.

— Несчастная! — воскликнул Алексей Иванович. — Ведь он её заморозит своей прокуратурой.

— А она премилая девушка, — подтвердил архитектор, — я её немножко знаю. И притом, без памяти любит его.

— Несчастная! — повторил бухгалтер, и присматриваясь в сторону прибавил: — Лёгок на помине, идёт сюда. Даже ночью он также приличен и элегантен.

II

На рубку поднимался высокий господин в светло-серой мягкой шляпе и безукоризненном модном костюме. Ему было лет под тридцать. Лицо его было красиво, даже слишком красиво. Борода была расчёсана с искусством и тщательностью самого опытного куафера. Когда он проходил мимо фонаря, можно было заметить тонкую и нежную белую кожу, едва тронутую загаром. Было несомненно, что владелец её прятался от солнца, и появлялся на припёк только в самых исключительных случаях. Окинув взглядом рубку, и заметив брата, он пошёл прямо к нему.

— Однако разыгрывается очень неприятная история, — сказал он, делая серьёзное лицо и строго глядя на архитектора. — Наш пароход признан неблагополучным, и задержан. Мы должны или плыть обратно в Россию, или сидеть неопределённое время в том порту, где нам укажут.

Он значительно сжал губы, и так посмотрел на горы, что, казалось, только их невозмутимая твердыня могла выдержать столь уничтожающий взгляд.

— Мы во власти магометан, — продолжал он, поводя плечами, — и мы, конечно, должны подчиняться их законам. Как бы то ни было — мы временные арестанты.

Сказано это было с таким достоинством, точно товарищ прокурора возвещал миру: «Мы — Владетельные князья».

— Ну, что ж, подержат, да выпустят, — равнодушно сказал архитектор.

Товарищ прокурора постучал нервно палкой о пол.

— Хорошо тебе говорить, — раздражённо сказал он, — когда ты можешь бездельничать целыми месяцами и ничем не связан. А вот когда получишь отпуск на несчастные двадцать восемь дней, так дорожишь каждым дном и часом.

— Ты так рвёшься к невесте? — спросил Иван Михайлович. — Ты считаешь минуты, как влюблённый жених?

Анатолий смерил его полунасмешливым взглядом.

— Что это — архитекторская ирония? — спросил он. — Да, я очень бы хотел видеть Наталью Александровну, и — надеюсь — в этом ничего странного нет.

— Ничего, — согласился его кузен, — как ничего нет странного в том, что меня вызывают в Египет, и даже будут строить по моему плану загородный палаццо. Я тоже тороплюсь, и не меньше тебя. Я спокоен, потому что не вижу причины волноваться: пароход остановлен пушечным выстрелом, потому что ночью из Босфора плавание не допускается.

— Если я говорю о карантине, — перебил его резко Анатолий, — то, следовательно, у меня есть на это причины. Я знаю об этом от помощника капитана.

Он возвысил голос.

— Мы задержаны, — почти крикнул он, — и неизвестно, чем кончится наше заключение. Быть может, мы простоим здесь целую неделю, — и нас посадят в карантин.

— А я думаю, что это вздор, — сказал архитектор. — И завтра мы будем в Константинополе.

Товарищ прокурора скорчил гримасу, долженствовавшую обозначать, какого невысокого мнения он об умственных способностях архитекторов, повернулся, и стал спускаться на палубу.

— Разве на Босфоре всегда задерживают пароходы? — спросил Алексей Иванович.

— Всегда. Если после двух выстрелов, пароход не бросает якоря, в него стреляют ядром, — сказал Иван Михайлович.

— Фу, какая подлость!

— Это не подлость, а восточный вопрос. Вот мы теперь всю ночь и будем стоять под жерлами этой батареи.

— А это не лишено поэзии, — заметил Алексей Иванович, — на это можно написать недурное стихотворение:

на «бойницы» рифма — «денницы», на «рассвет» — «огненный привет». To есть, это из пушки нам был огненный привет. А потом непременно надо вспомнить вещего Олега. Без вещего Олега нельзя…

— Ну, так что же, — спать? — спросил Иван Михайлович.

— Опять спать? Да побойтесь вы Бога. Ну кто спит в такую ночь? Ведь больше раза в жизни такая ночь не повторяется. Тёплая, душистая. Смотрите, вон огни вспыхивают. Два рядом.

Он показал на азиатский берег, где зажглись и разными точками уставились на пароход два ярких глаза: точно какой чудовищный змей проснулся, и открыл глаза, чтоб следить за врагом.

— Слышите, собаки лают? — сказал Алексей Иванович. — Как чутко, протяжно несётся их лай. Это верно у сторожей, близ костров. Но звёзды, звёзды какие! Разве это чета нашим? Смотрите вон метеор летит — целая ракета, — и какой искристый след сзади. Экая дьявольщина, — как хорошо! Нет, я сегодня спать не буду.

— Ну, тогда прощайте, — сказал архитектор. — Я иду в каюту, и, если вы меня разбудите, я в вас стрелять буду из револьвера. Лучше завтра раньше встанем.

— А вот будь здесь эта Танечка, — вы бы не ушли, — сказал, рассердясь, бухгалтер. — Вы бы всю ночь просидели.

— Да ведь вы не Танечка, — засмеялся Иван Михайлович, — и значит я имею полное право хотеть спать.

Он пошёл в свою каюту. Но не успел он натянуть на себя простыню, как дверь скрипнула.

— Это я, — послышался шёпот бухгалтера. — Вам не помешает, если я зажгу свечку?

— Хоть люстру, — только дайте мне повернуться к стене.

— Я, знаете, хочу сегодня же начать стихотворение. Ваш родственник не увидит, а то бы он предал меня анафеме. Уж и первый куплет сложился. Записать, пока не забыл.

Он записал и прочёл: