Страница 3 из 4
Дьюскап при этом, однако ж, не забывал своего дела. Смазав курки пистолетов, этот заботливый друг ободрительно уверял, что они теперь — в самом отличном состоянии и так легко прошибут лоб, что и не услышишь. Такое филантропическое замечание было сделано при расставании, когда все прочие прощались со мной до «приятного свидания» — на завтра, и, хохоча, пожелали мне «покойной ночи».
Большую часть этой ночи провел я за прощальными письмами к родным и в составлении ядовитого письма к мисс Мери Нутльбюри, которым надеялся пролить отраву на всю ее жизнь; потом упал на жесткую постель и на несколько часов нашел желанное забвение.
Пришли на место мы первые. Это было необходимо — Крипс, Фовлер и Киршо заблаговременно должны были засесть где-нибудь в скрытом месте, откуда могли бы видеть все, не быв замеченными; но когда это было устроено и потом наступил роковой час, мы еще так долго ждали, что во мне зародилась слабая надежда или предчувствие, хотел я сказать, что противник мой, напоследок, был охвачен внезапным страхом и улизнул из деревни, оставив меня героем без пролития капли крови.
И когда я уже мечтал было о таком честном и вместе безвредном выходе из своего опасного положения, до нас достиг звук голосов и смеха. Да, смеха! Через минуту, соперник мой, все смеясь еще и разговаривая с кем-то, шедшим сзади него, перепрыгнул через изгородь ноля, на котором мы дожидались его. Смеясь самым наглым образом, он, во всеуслышание, задал своему секунданту (помощнику деревенского аптекаря) вопрос: мастер ли тот штопать раны.
Но в эту самую минуту произошел никак неожиданный случаи, причинивший небольшую задержку делу. Злополучный Крипс, вероятно с целью понадежней укрыться, а быть может и по чувству самосохранения, ухитрился взлезть на дерево — оттуда на место действия открывался прекрасный вид; но, не взяв нужной предосторожности, умостился на плохом суку, и сук подломился, не выдержав его тяжести. Это случилось, как раз, в ту самую минуту, когда секунданты вступали в предварительные соглашения, и в эту-то ужасную минуту несчастный Крипс рухнул с дерева, вместе с седалищем, и растянулся на земле, к полному изумлению моего противника и его секунданта. Тут пошла сумятица. Противная сторона, открыв, что за нашими действиями наблюдало лице из скрытного места, пришла к естественному заключению, что там могли быть и другие. Было решено осмотреть все место, поросшее мелким орешником. Это кончилось тем, что и другие два охотника до сильных возбуждений, переконфуженные, принуждены были смиренно выйти из своих сокровенных убежищ. Соперник мой и слышать не хотел, чтобы дуэль происходила в присутствии стольких свидетелей, и, к полному моему удовольствию, препирания окончились изгнанием всех излишних с поля битвы. Зрелище, которое представляли несчастные, ретируясь один за другим, в индийскую шеренгу, было самое унизительное; подобного никогда не приводилось мне видеть.
Устранив эту помеху, оставалось устроить главное дело, которое тоже немало заняло время в переговорах. Были несогласия в мнениях о каждой частности, в связи с убийственной операцией: шел спор о числе шагов, которые имели разделять соперников, о надлежащем способе заряжения пистолетов, о лучшем способе сигнала к выстрелу; словом, о всякой мелочи. Но что при этом было всего отвратительней, так это чересчур уже излишняя развязность моего соперника, который, казалось, все дело считал капитальной уткой и зубоскалил по поводу всего, что говорилось или делалось. Неужели, подумал я — человек этот заговорил свою жизнь, когда, рискуя потерять ее, ведет себя с такой нахальной беспечностью?
Наконец, все эти нескончаемые соглашения были установлены. Мистер Хуффель и я стали на расстоянии двенадцати шагов, презрительно смотря друг на друга. Бестия скалил зубы даже и теперь, и когда в последний раз предложили ему покончить дело извинением, он отвечал бесстыдным смехом.
Было положено, что один из секундантов (секундант Хуффеля) должен громко и раздельно проговорить: «раз, два три». При последнем слове, мы должны были, если могли, выстрелить в тот же момент. У меня гак сильно стеснилось сердце, словно оно сжалось в половину своей обыкновенной величины, а в ногах при этом ощущал я какую-то, необъяснимо -странную легкость: казалось будто вдруг я вырос и стал безмерно высок. Ощущение это походило на то, какое испытывают выздоравливающие после горячки.
— Раз! — громко произнес аптекарь; затем последовала короткая пауза.
— Два!
— Стой! — раздался в следующий момент голос моего соперника. — Мне нужно сказать несколько слов.
С этими словами мистер Хуффель бросил на землю пистолет и сошел с места.
— Что же вы хотите сказать сэр? — строго спросил неумолимый Дьюскап. — Время, кажется, не совсем удобное для разговоров.
— Я переменил намерение, — отозвался мистер Хуффель. — Дуэли признаю я греховным делом и скорее согласен просить извинения.
Как ни был изумлен я подобным объявлением, однако ж не мог не заметить, что аптекарь к этому случаю отнесся без малейшего удивления.
— Так вы согласны просить извинения? — спросил Дьюскап. — Соглашаетесь отказаться от всяких видов на известную леди и высказать прискорбное сожаление в тех наглых выражениях, которые вы позволили себе употребить относительно моего друга?
— Да, согласен.
— Но, помните, все это вы должны выразить на письме.
— Как хотите.
Дьюскап обратился ко мне с нерешительным видом.
— Это, однако ж, самое необыкновенное дело. Вы согласны на такого рода удовлетворение?
— Что ж тут больше делать? Полагаю, что мы должны удовлетвориться таким извинением, — отвечал я медленно и довольно небрежно.
К этому времени сердце мое расширилось до прежнего нормального размера.
— Нет ли у кого-нибудь при себе карманной чернильницы и бумаги? — спросил мой секундант, не совсем миролюбиво.
Все это нашлось в кармане у аптекаря, и требуемое извинение, под диктовку Дьюскапа, было написано моим кающимся врагом; оно было в самом унизительном тоне. Когда Хуффель подписался под этим документом, занявшим целую страницу памятной книжки аптекаря, страничка была вырвана и передана моему другу. В это время на деревенской колокольне пробило девять часов.
Мистер Хуффель встрепенулся, как будто время двинулось скорей, чем он ожидал.
— Полагаю, что всего этого достаточно, — сказал он. — А если так, то кажется ничто нас не удерживает оставаться здесь долее. И так, доброго утра джентльмены.
— Прощайте, сэр, — отозвался резко Дьюскап. — Да позвольте прибавить, что вы имеете основание считать себя чертовски счастливым.
— Поверьте, сэр, я иначе никак себя и не считаю, — отвечал мерзавец с прежним зубоскальством и, насмешливо раскланявшись, поспешил убраться, вместе с товарищем. Но едва лишь перелезли они изгородь, как снова залились громким смехом.
Изумленные, долго смотрели мы друг на друга, совершенно недоумевая и теряясь в заключениях. Для нас было ничем не объяснимое дело, чтобы человек, зашедший так далеко и, с пистолетом на втором взводе, протянувший время до самого сигнала к выстрелу, — разбился вдруг таким плачевным образом. Наконец мы принуждены были признать это ни чем иным, как небывалым еще образцом самой позорной трусости. Другим пунктом нашего, впрочем, довольно уже скорого и легкого соглашения, было то, что сторона наша вышла из дела с такой честью и славой, какая редко пожинается сынами текущего, практичного и антиромантичного времени.
И вот, победитель и ликующие его друзья соединились теперь вокруг стола в гостинице «Дракон», чтоб ознаменовать свое торжество хорошим завтраком, для которого были истощены все наличные средства трактирного заведения. Преданные друзья, гордясь своим товарищем, согласились этот случай или даже можно сказать событие, отпраздновать подобающим образом, и торжественно пригласили меня на пиршественный завтрак, устроенный на общий их счет: я был почетный их гость. Дьюскап занял место председателя стола: меня поместили возле него направо. Поставленные перед нами яства оказались самого тонкого свойства; когда же им отдали должную справедливость, оценив по достоинству, и когда председатель велел подать бутылку шампанского, ликованье наше приняло широкие размеры. Впрочем, моя собственно, веселость не имела никаких бурливых проявлений; я ощущал, напротив, замкнутую, затаенную радость, которой даже и шампанское не могло ни укротить, ни увеличить. Разве соперник мой не сделал формального отречения и разве не могу я в этот же самый день явиться, в ореоле славы, к Мери Нутльбюри, — явиться человеком, рисковавшим за нее жизнью? Да, нетерпеливо ждал я, когда уберутся эти веселые сорванцы, решившись, вслед за тем же, отправиться к Мери. Тут нить моих размышлений была прервана голосом Дьюскапа. Но говорил это уже не старинный мой приятель: это говорил официальный председатель стола.