Человек-Хэллоуин

И тогда в голову вам приходит мысль: «А что, если она освободит меня от этого жалкого существования?»

— Как тебя зовут?

— Диана.

— Диана — а дальше как?

— Краун.

— Ага, я так и подумал.

— Ты знаешь наших?

Вэн едва не засмеялся. Она так произнесла это: «Ты знаешь наших?», что можно было подумать, будто речь идет не о семье, а о целом племени. Богачи совершенно не такие, как остальные люди. Все эти летние курортники не такие. Они не принадлежат миру, где живут Вэн и его семья, а также прочие семьи, обитающие в городе круглый год. Они существуют рядом и в то же время совершенно обособленно. Летние курортники всегда были такими. Они приезжают из Нью-Йорка, из Вашингтона, иногда даже из Англии. У них не бывает лодок, а только шлюпки. У них не поденщицы, а прислуга. У них не деньги — у них состояние. И еще у них не дом, а дома. Дома повсюду. Один для работы, другой для летнего отдыха, третий для зимы. Эти Крауны были из таких, Крауны были богаты. Какой-то Краун в конце девятнадцатого века ограбил поезд где-то на севере, потом другой Краун во времена сухого закона возил контрабандой спиртное из Канады, еще один Краун в тридцатые годы заведовал фондами нацистской партии. Однажды в журнале «Лайф» была опубликована фотография, на которой Фредерик Краун стоял рядом с Гитлером и Евой Браун, а под фотографией подпись: «Крупный магнат Краун празднует Пасху с фюрером». Подобный факт должен был бы дискредитировать Краунов, но на самом деле никак не повлиял на их репутацию. Они наживались на войне, они наживались на мире. В сорок пятом году Крауны даже основали фонд помощи беглым евреям, а затем, в шестидесятом, Майкл Краун заново начал производство на давно закрытых текстильных фабриках на реке Монангетоуга, штат Пенсильвания, и принялся выпускать моментально ставшие популярными хлопчатобумажные рубашки. Крауны отличались от других, и каждый в Стоунхейвене знал это. Это была семья, обладавшая невероятной властью, владевшая: собственностью повсюду. Вэн слышал, что им принадлежит половина магазинов на Уотер-стрит, если не все.

И вот перед ним Диана Краун, в блеске всех своих капиталов, ее волосы унизаны жемчужинами, ее груди обрамлены золотом. Вэн с трудом находил в ней сходство с настоящей девчонкой, потому что ни у одной девчонки из тех, с кем он спал, не было такого светящегося лица, не было бедер, словно умоляющих, чтобы он сжал их своими руками. Выглядела она не просто стильно и роскошно, а так, будто знает, почему Господь даровал ей это тело, эти сиськи, эти губы и этот огонь, горящий в ее глазах.

Вэн до сих пор имел бедных девчонок или девчонок из среднего класса, он пытался соблазнить каждую местную девицу. Ему это удавалось далеко не всегда. Однако прежние подружки — бренды и мэрилин — принадлежали тому миру, который Вэн хорошо знал и где не было ни одной, похожей на Диану Краун. Он никогда не лазил под юбку таким, как Диана Краун. Земное видение, состоящее из тщательно отобранных здоровых генов и некой врожденной интеллигентности, упакованных в обертку гормонального вампиризма. Вот кто она такая — вампирша. Он чуял это. Она хотела того, что такой парень, как он, только и мог дать девчонке: не денег, не положения в обществе, а жаркой плоти, которую и мечтал подарить ей Вэн.

И вот она демонстрировала ему себя. Такая простая. Такая близкая. Такая доступная.

— Я как-то летом работал у твоего отца.

Голос Вэна зазвучал глубже. Он опустил взгляд на ее ноги, а затем снова посмотрел ей в лицо, показывая, что оценил ее по достоинству. Его интересовали только два места, и оба они выглядели аппетитно.

— Точно, — сказала она.

— Мне казалось, вы всей семьей уехали после Дня труда.

— Не все. Кое-кто остался. Как тебя зовут?

— Вэн Кроуфорд.

— Вэн Гробфорд?

— Смешно. Ты забавная, мисс Краун.

— Не называй меня так, — сказала она замирая. — Диана. Зови меня Дианой.

— Как скажешь, Диана. Как тебе угодно. Дома все в порядке?

— Отлично.

— Ты собираешься остаться на всю зиму?

— Нет, только до первого ноября.

— Правильно, — кивнул Вэн. — Пока не похолодает. Вы же летние курортники.

— Именно, — произнесла она так сухо, что ее тон покоробил его.

Он хотел прямо здесь уложить ее, задрать это летнее платье ей на лицо и развести в стороны ее ноги. Он натряс бы из ее чресел серебряных монеток.

— Ты ведь думаешь кое о чем, верно? — спросила она. — Мне нравятся парни, которые думают. Сколько тебе лет, Вэн Гробфорд?

— Семнадцать. Почти восемнадцать. Будет восемнадцать через два месяца. Третьего декабря.

— Какой чудесный возраст. А как ты думаешь, сколько лет мне?

— Может, двадцать?

— Может быть, — согласилась Диана. — Ладно, пошли в машину. Нужно, чтобы кто-то помог мне закупить продукты. Не возражаешь, если я найму тебя на пару часов?

Вэн пожал плечами.

— Плачу двадцать пять долларов, — добавила она.

Потом, гораздо позже, после заезда в бакалейную лавку, после пары стаканов вина, Диана привела его на крыльцо летнего дома.

— Нет, пусть будет тридцать долларов, если ты снимешь для меня рубаху, — сказала она.

Вэл, смотревший на море, ощутил при этих словах холодок.

Он ощутил в своем сердце октябрь.

И принялся расстегивать рубашку.

Потом, когда он начал двигаться в ней, неистово, будто она выдаивала его, словно он был коровой, словно она отбирала у него силу (только он не хотел задумываться об этом, во всяком случае не сейчас, когда все его чувства обострены, а по телу разливается электричество, открывающее все поры), потом, когда пот заливал ему грудь, когда они сплелись в тесных объятиях, ему показалось, что она забрала у него что-то. Какой-то неопределенный кусочек его, непорочность той части Вэна Кроуфорда, которой он никак не мог подыскать название, — она будто сжала обледенелыми пальцами укромный уголок бессознательного, росток жизни… Вэн застыл, закоченел рядом с ней, обессиленный.

— Я хочу тебя, — шепнула она.

— Ты меня получила.

Он откинулся назад, чтобы взглянуть на нее, увидеть изгиб ее бедер, мягкую линию живота, груди, которые разве что не кричали, требуя поцелуев.

— Ты меня получила.

Глава 11

ГОРОДСКАЯ ЖИЗНЬ ОСЕНЬЮ

Угроза скорого наступления зимы ощущалась не в остывающем воздухе, а в порывах ветра Наступал октябрь, становилось прохладнее, ритм городской жизни замедлился, но не настолько, чтобы это заметил сторонний наблюдатель. Если не шел дождь, то дул ветер, если не ветер, то снег, а если не снег, то висящая в воздухе хандра — стоило зиме лишь объявить о своем приближении, и пути назад уже не было. В иной год осень стояла теплая до самого Дня благодарения, но только не в этот.

Гуф Хэнлон закрыл на зиму свою мебельную лавку, его сыновья свезли все, что осталось нераспроданным, в Гринвич и Рай, где отдали перекупщикам за полцены. Гуф приступил к своим зимним обязанностям: он работал помощником библиотекаря в публичной библиотеке Стоунхейвена, которая представляла собой всего лишь пару маленьких комнатушек под круглым куполом рядом с городской площадью. Гуф был, наверное, самым высоким человеком в Стоунхейвене — во всяком случае, с октября по май. В нем было шесть футов четыре дюйма, и в свои сорок шесть он был полон сил, обладал широченной грудью и телосложением быка, как утверждал доктор Рэйлсбек. «Ты проживешь до ста трех, как твой дед», — обычно говорил доктор Рэйлсбек, и Гуф гадал, на что же это будет похоже, если учесть, что последние двадцать лет жизни дед провел в клинике Йельского университета в Нью-Хейвене, подключенный к аппарату. Отцу Гуфа повезло больше: он погиб в одночасье, сбитый автобусом возле Центрального вокзала в Нью-Йорке. Это случилось в шестьдесят первом. Здоровый был мужчина, а ушел в пятьдесят. Вот так надо умирать.

Но в глубине души Гуф подозревал, что повторит судьбу деда, поскольку в его жизни не происходило никаких событий. Он работал в своем мебельном магазинчике, работал в библиотеке, потому что очень любил книги, работал дома, помогая жене, успокаивал ее, отвлекал от всего, чего она боялась, работал, чтобы поддерживать сыновей (обоим уже за двадцать, оба трудолюбивые и энергичные, а вовсе не бездельники, каким был сам Гуф в течение лет десяти, прежде чем взялся за ум).