Страница 64 из 146
А за несколько дней до запланированного отъезда мне самому пришло письмо из Парижа от нотариуса, уполномоченного германской военной администрацией. В нём сообщалось, что я как душеприказчик Тропецкого имею право на часть состояния покойного и потому мне необходимо её забрать или сделать распоряжение. Поскольку собственных денег мне вполне хватало, я выслал в Париж распоряжение о перечислении этой доли госпиталю в Фалькензе. Исполнение такого решения в моё отсутствие гарантированно не столкнулось бы с препонами со стороны военной администрации и одновременно оно нисколько не помогало Германии продолжать войну, поскольку в Фалькензе исключительно дохаживали военных, получивших смертельные ранения.
Однако несмотря на то, что мой отъезд в Швецию со всех сторон выглядел как заурядный коммерческий вояж, при получении выездной визы у меня неожиданно возникли проблемы. Из полиции мои документы были перенаправлены на Грюнер-Штрассе, куда мне снова пришлось являться с объяснениями. Гестапо интересовали цели моей поездки, адреса контрагентов, планируемый маршрут, а также множество других вещей, далёких, казалось бы, от интересующей темы, но способных поймать меня на противоречиях и неточностях. К счастью, всё обошлось. Правда, когда мы прощались, то офицер, рассматривавший моё дело, посоветовал мне добираться до Стокгольма на поезде, поскольку его бдительные коллеги, несущие службу на берлинском аэродроме, как он почему-то решил, вполне способны меня остановить.
Я от души поблагодарил гестаповца и чтобы не искушать судьбу не стал приобретать железнодорожный билет в Берлине, а отправился в пограничный Засниц на поезде внутреннего сообщения. Там я без помех взял пассажирский билет на паром «Пруссия», а из шведского Треллеборга, в который прибывает паром, телеграммой забронировал себе место в международном вагоне, курсирующем между швейцарской и шведской столицами.
Отправление парома было задержано часов на пять из-за замеченных в море подводных лодок — полагаю, что советских. Среди пассажиров первого класса, собравшихся в ресторане, это известие вызвало состояние, близкое к панике. Дипломаты-нейтралы бодрились и заливали своё смятение вином и коньяком, женщины сбивались в группы и неприлично громко, если не истерично, о чём-то судачили, а человек десять попросту решили сойти на берег, намереваясь дожидаться парома, ходящего под шведским флагом. Что же касается меня, то к удивлению окружающих и себя самого я был совершенно спокоен — поскольку не сомневался, что пока я нахожусь на борту судна, перевозящего в моём лице груз чрезвычайной важности, ни одна из советских торпед его не поразит.
Коротая время в судовом ресторане, я не мог не обратить внимание на услышанное из радиодинамика ларгетто четвёртого баховского концерта. Эта вещь не просто поразительно напоминала о нашем последнем ужине с Тропецким, но и звучала в эфире в исполнении музыкантов, которые в тот печальный вечер репетировали на наших глазах в филармоническом кафе. Разумеется, совпадения подобной точности и глубины не способны происходить просто так и свидетельствовать они могли только об одном — что отныне моя судьба пребывает в руках не вполне уже моих.
18/IX-1941
Второй день я нахожусь в Стокгольме, где после двух лет, проведённых в воюющей Германии или на занятых ей территориях, впервые способен насладиться настоящей свободой и покоем мирной жизни. Наверное, если бы это происходило весной, в окружении столь по-русски цветущих черёмух и сиреней, я бы окончательно лишился рассудка, однако и осенний Стокгольм с его крепким свежим ветром и насыщенно-синим цветом прибрежной воды достаточно погружает душу в состояние созерцания и тоски по прежней свободе, оставленной где-то в рассветном полумраке юности.
Я прекрасно понимал обстоятельства произошедшей в Берлине задержки с моей визой и потому не сомневался, что в Стокгольме за мной обязательно будут следить. Коль скоро так, то как и подобает богатому берлинскому антиквару, я остановился в Град-Отеле, где принято селить лауреатов Альфреда Нобеля. Я регулярно красовался там в ресторане и предпринял несколько пеших прогулок с посещением местных достопримечательностей, букинистических лавок и барахолки.
Невозможность приблизиться к советскому посольству нисколько не огорчала меня — напротив, я должен был отправляться в Россию максимально скрытно, под чужим именем и потому в равной мере опасался соглядатаев с обеих сторон. Мне было известно, что в городе под видом добропорядочного коммерсанта из Испании проживает советский нелегал по имени Рафаэль, с которым я познакомился и подружился на московских курсах «профинтерна» в тридцать пятом, так что моей главной задачей отныне являлась встреча именно с ним.
Конечно, запросто могло оказаться, что Рафаэль живёт и работает под немецким контролём. В этом случае моя инициатива с выходом на него завершилась бы плачевно — здешние агенты Рейха быстро бы вернули меня в фатерлянд на всё той же «Пруссии», только теперь не в роскошной палубной каюте, а в трюме. Однако страх подобного развития событий действовал на меня в высшей степени благоприятно, отрезая пути к отступлению и подгоняя исключительно вперёд.
21/IX-1941
Я прибыл в Стокгольм определённо неудачно, накануне выходных, когда Рафаэль, как добропорядочный горожанин, имел все основания уехать куда-нибудь за город отдыхать. Я регулярно делал из гостиницы и ресторана звонки по записанным у меня четырём его номерам, разбавляя их для видимости пустыми телефонными разговорами с местными торговцами древностями и ювелирами.
К моему счастью, поздним вечером в воскресенье он поднял трубку. Выслушав мою немного сумбурную речь и просьбу о помощи в поисках и приобретении полотен Одельмана и Ларссона, он немного подумал и предложил встретиться в понедельник за обедом в ресторане Фреден на Остерлангатан.
22/IX-1941
Поскольку зал ресторана в обеденный час был забит публикой до отказа, выбор Рафаэлем именно этого места привёл меня к грустному заключению о том, что он не вполне мне доверяет и не желает встречаться наедине. Мало ли с какими намерениями или чьим-нибудь приказом я прибыл к нему!
За разговором скоро выяснилось, что осторожность Рафаэля не беспочвенна: подобно мне, он «порвал с Советами» и теперь не без оснований опасается за свою безопасность. Более того, он был чрезвычайно удивлён, что я смог разыскать его по телефонному номеру квартиры, на которой проживает его любовница и где сам он бывает чрезвычайно редко. Он был убеждён, что этот номер он никогда никому не сообщал. В моей же записной книжке телефон любовницы Рафаэля оказался из-за чистой случайности: пару лет назад он неосторожно попытался с этого номера дозвониться до меня в моё отсутствие, трубку подняла горничная, которая, сообщив шведской телефонистке о том, что меня нет дома, не поленилась спросить, откуда и с какого номера меня разыскивают. Так «секретный» телефон Рафаэля оказался зафиксированным в моём блокноте, о чём он даже не подозревал.
История Рафаэля оказалась до мелочей схожей с моей. В конце тридцать девятого года он стал получать из Москвы странные, а вскоре и совершенно убийственные поручения, от выполнения которых он предпочёл уклониться. Затем пришло неожиданное известие о том, что его «работой довольны», что он представлен к награждению и вызывается в Москву — куда, разумеется, он также не поехал. Более того, в отличие от меня, накрепко прикреплённого к своему Gewerke[27], к моменту нашей встречи Рафаэль почти созрел, чтобы радикально поменять жизнь и покинуть Стокгольм. Так что мне ещё крупно повезло, что мы сумели здесь пересечься.
Схожесть судеб сближала нас и позволяла быть откровенными, однако она же ставила под угрозу мою основную цель — использовать каналы Рафаэля для негласного возвращения в Советский Союз. Я уже начал понемногу смиряться с необходимостью искать другие пути, например, каким-либо тайным образом проникнуть в советское посольство, как неожиданно я услышал от Рафаэля предложение изготовить для себя ирландский паспорт.