Страница 57 из 146
Время стремительно бежало, в моих пальцах догорала вторая сигарета, в любой миг Тропецкий мог вернуться и мне надлежало принять решение, как действовать. И в этот принципиальнейший момент я вдруг понял, что теряю волю.
Мои кисти обмякли, руки, доселе пребывавшие в напряжении, безвольно соскользнули с крышки стола, и я едва успел загасить и бросить в пепельницу сигарету, прежде чем пальцы потеряли способность её держать. Мой рассудок пытался сопротивляться происходящему, но ничего не мог поделать — словно многопудовая тяжесть пала на всё моё существо и начала мягко, но неумолимо лишать меня всяческого движения. Я почувствовал, как мои глазные яблоки закатываются куда-то вверх и в сторону, откуда нельзя ничего видеть, а всё сознание неумолимо погружается в сон.
И буквально в самый последний миг, когда я уже был готов потерять рассудок и провалиться в небытие, меня обожгла яркая и белая искра случившегося внутри меня непонятного разряда. Меня буквально подбросило на стуле и я сразу же почувствовал твёрдость в руках, снова обрёл зрение, а мой мозг наполнился горячим желанием к действию. В тот же момент я понял, каким именно должно являться это действие: мне предстоит Тропецкого убить.
Вынужден признаться, что со времени моего последнего визита в Москву летом 1938 года со мной постоянно находились две ампулы, содержащие яд. В одной, отмеченной зелёной полоской, находился быстродействующий цианид, а в другой, имевшей полоску белого цвета, был особый новый яд, вызывающий необратимый сердечный приступ и полностью пропадающий из тела к тому моменту, когда его привезут для исследования в анатомический театр. Первая ампула была моим личным «последним патроном», а вторую мне передал заместитель Ежова для ликвидации одного видного берлинского журналиста. Эту ампулу мне выдали в секретном кабинете с наглухо зашторенными окнами, где на стене висел редкий фотографический портрет выступающего с трибуны Дзержинского, напротив которого зачем-то возвышался графин с водой. Тогда я вспомнил, что видел ту же фотографию в одном американском журнале, где говорилось, что остановка сердца Дзержинского могла быть спровоцирована особым ядом, подмешанным ему в разгар заседания ВСНХ.
Я не выполнил поручения по ликвидации журналиста, поскольку был убеждён, что тот играл положительную роль в начавшемся сближении Германии и СССР и намеревался использовать связи с ним в свой дальнейшей работе. Думаю, что именно это и явилось причиной моей опалы. Зато у меня остался невероятный по силе и характеру действия яд, который я решил приберечь на «чёрный день».
Если кто из читателей этого дневника готов моему рассказу поверить, то я ещё раз хочу повторить, что решение убить Тропецкого принимал не я. Во мне как будто бы воплотился кто-то другой, взявший под свой контроль все мои решения и действия. Моя рука, наполнившись незнакомыми мне посторонними импульсами, непроизвольно потянулась к потайному карману, где были спрятаны ампулы, и при этом единственной вещью, которую я мог продолжать осознавать своим прежним собственным разумом, была неочевидность извлечения ампулы с белой маркировкой. Если бы тот другой, вдруг вселившийся в меня, извлёк бы ампулу с цианидом, то жертва пала бы прямо здесь, за ресторанным столом, и характерный запах миндаля незамедлительно выдал бы во мне убийцу. Однако мой незнакомец, следуя одному ему ведомому плану, выбрал ампулу, не оставляющую следов. Не вынося её на свет, мои неподконтрольные пальцы сломали на ампуле наконечник, и когда я выливал её содержимое в оставленное Тропецким пиво, моё прежнее «я» лишь с удовлетворением отметило, что по стекляшке проходит белая полоса.
Вскоре Тропецкий, заметно повеселевший от пребывания на улице, вернулся и о чём-то меня спросил. Однако, находясь в прострации, я не понял обращённых ко мне слов и не ответил. Не дождавшись ответа, Тропецкий вполне дружелюбно потряс меня за плечо — и тогда тот, другой, стал что-то говорить моими устами и моим голосом. Затем, повинуясь его неведомой воли, моя рука протянулась к бокалу с пивом. Тропецкий сделал то же самое, и тогда мы, слегка чокнувшись, выпили до дна.
Я рухнул на стул, поскольку всё внутри меня зашаталось, закружилось и поплыло. Я начал проваливать в какую-то тёмную бездну, как вдруг понял, что это неведомый убийца покидает моё существо. Спустя несколько секунд оно полностью вернулось под мой контроль и я снова обрёл способность думать и говорить.
Меня более не интересовала ни судьба швейцарского богатства, ни моя судьба — я лишь видел перед собой пожилого и смертельно усталого человека, который ещё несколько минут назад убеждённо рассуждал о том, как он собирается управлять миром, а теперь, ни о чём не догадываясь, доживал свои последние часы. Мне стало безудержно жаль Тропецкого. Он никогда не был моим другом, но в этот момент я понял, что исповедовав мне свои тайны, он сам того не ведая вручил в мои руки и свою судьбу.
Кто готов поверить — прошу, поверьте: моими руками Тропецкого убила неведомая сила, на несколько минут всецело подчинившая себе всё моё существо. Эта же сила задержала жертву на необходимые для манипуляций с ядом несколько лишних минут и отвернула взоры всех остальных, кто находился в зале и кто мог увидеть мои действия. Возможно, описанные мною эти мои ощущения и шаги когда-нибудь заинтересуют психологов и врачей и те, быть может, найдут аргументы, чтобы оправдать меня. Я же, не имея таковых, вынужден принять и принимаю это страшный и необъяснимый поступок на собственный счёт.
Я боялся взглянуть в пока ещё живое лицо человеку, которого только что убил. Он был спокоен и даже немного весел — видимо, моими словами, которые за меня произнёс тот другой, было согласие с его предложением. Я не стал дожидаться счёта, подозвал официанта и вручил ему заведомо больше рейхсмарок, чем мы могли проесть. Можно было уходить, однако Тропецкий неожиданно предложил мне немного задержаться.
Я понял, что он хочет дослушать до конца звучащее со сцены ларгетто из четвёртого концерта. Эта перемена поражала — ещё совсем короткое время назад он открыто выказывал неприязнь к «мертвечине» старой музыки, а теперь будто зная, что прикоснулся к порогу смерти, зачарованно внимал страдающей и переливающейся затаёнными отблесками грусти этой баховской мелодии. Можно было подумать что тот неведомый, кто поставил жирную и окончательную точку в нашем с Тропецким разговоре, специально подгадал так, чтобы это трогательное ларгетто прозвучало для моего приятеля то ли в качестве последнего прощания, то ли искуплением за ошибки и напрасно произнесённые слова.
Размеренным аккордам старинного клавира восходяще вторили скрипка и альт, а низкий голос виолончели словно проводил под ними печальную черту ещё не свершившейся, но уже скорой и неизбежной утраты. Я тогда подумал, что все мы, пока остающиеся и продолжающие жить, одинаково стоим в начале страшно долгого и тяжёлого пути, и при этом любые попытки этот предначертанный путь сократить или изменить — безрезультатны и ничтожны. Подобно тому, как я неожиданно увидел догорающего на снегу молоденького унтер-офицера, который пока что безмятежно допивал за соседним столиком рейнвейн и что-то обещал своим любящим родителями, я также увидел и мёртвого альтиста, а следом — и разбитую в щепу виолончель, погибающую под руинами разбомблённого здания. Позже я пойму, что после случившегося со мной в тот вечер я каким-то непостижимым образом обрёл дар узнавать и предвидеть будущее людей, находящихся от меня в непосредственной близости. Этот дар не окажется постоянным и большую часть дней будет меня покидать, чему я сделаюсь несказанно рад — иначе бы моя скорбь, становясь известной окружающим людям, начала хоронить их раньше срока, отмеренного судьбой.
Во всяком случае по дороге к дому, когда зазвучали сирены воздушной тревоги и меня остановил полицейский, чтобы предложить немедленно проехать в бомбоубежище, я наотрез отказался и предупредил его, чтобы он сам ни в коем случае не укрывался в нём. Не знаю, как полицейский решил поступить, но на следующее утро Берлин оплакивал добрую сотню жертв от прямого попадания в то самое бомбоубежище советской восьмисоткилограммовой бомбы.