Страница 38 из 146
Но, едва подумав об этом, он тотчас же испытал внутреннее смущение от наивной бессмысленности последней идеи.
Он решил растянуть заказанные сто пятьдесят граммов водки на семь маленьких стопок, чтобы хмель не ударил в голову разом, а растекался бы медленно и приятно, как если бы он пил хорошее кипрское вино. Борис давно стал заложником своих приобретенных на Средиземном море гастрономических пристрастий, и ароматный сочный тунец, приправленный веточкой базилика, был данью это слабости. Но в то же время пить тёплое южное вино в ещё не прогревшейся после на редкость холодной зимы сырой и неопрятной весенней Москве было дурным тоном. Ещё менее допустимым представлялось ему пить вино, предназначенное для праздника или доброй дружеской беседы, в минуту грусти и не проходящей внутренней тревоги.
Заказанная Борисом водка, кроме полного соответствия климату и окружающей обстановке, была замечательна ещё и тем, что избранный им формат уединения нисколько не противоречил её исконной природе. Если при употреблении вина во время приятного и шумного застолья последнее не более чем смачивает горло и развязывает язык, а воодушевление, страсть и жар приходят сами по себе — от удачно ли изложенной в разговоре мысли, от восторга внезапного озарения или от комфорта внутреннего согласия, то водка лаконична и немногословна. Она не дарит новых мыслей и чувств, скорее — она отключает прежние. Глоток водки бесстрастен и скор, в нем нет ни аромата, ни вкуса, нет абсолютно ничего того, что могло бы пробуждать чувства и воскрешать воспоминания. Семь маленьких стопок как семь точных выстрелов: с каждым падает, вышибается из памяти флажок, выставленный на месте очередной беспокойной мысли, и безо всякого огня становится теплее в душе, как понемногу теплеет в неотапливаемой комнате от одних лишь прекратившихся сквозняков.
Так, совершенно не спеша и не думая ни о чём ином, Борис закончил трапезу, по привычке заказал напоследок чашку крепкого чёрного кофе и вышел на улицу. После воцарившейся в его душе безмятежной тишины шум пятничного вечера показался неуместным и даже оскорбительным и он, перейдя Тверскую по подземному переходу, заспешил по более спокойным улицам в направлении дома. В супермаркете на углу Большой Бронной и Козихинского он купил хлеба, колбасной нарезки, несколько салатов и четыре бутылки водки — правда, уже, находясь перед кассой, извинился перед очередью и обернулся за ещё одной, пятой по счёту.
На душе у Бориса темнело одновременно со сгущающимися сумерками. От живых и громких голосов прохожих, ярких витрин и тёплого света заполненных публикой ресторанов становилось неуютно и тоскливо. Приземисто возвышавшийся рядом молчаливый силуэт церкви Иоанна Богослова, чуждый всему этому шумному и веселящемуся потоку, казалось, был единственным, кто оставался сопричастным ко столь неуместным в этот вечер грусти, сосредоточенности и тревоге, одолевающих Бориса.
Употребленных в «Пирамиде» ста пятидесяти граммов было совершенно недостаточно, чтобы усталость и грусть прогнать. Поэтому, придя домой, Борис отломил хлебную горбушку, выложил на стол часть принесённых закусок и, не раздумывая, махнул ещё сто. Очень скоро в груди потеплело, копившиеся в подсознании беспокойные мысли куда-то растворились и Борис, вполне довольный восстановившимся душевным равновесием, оставив стол, опустился в кресло перед телевизором.
Было время новостей и дикторы наперебой зачитывали события уходящего дня. Не вслушиваясь в текст, Борис отрешённо взирал на мелькание серых пиджаков, одинаковых лиц и рук, размышляя о бессмысленности новостей как таковых. «В них имелся бы смысл, если б они несли знания, позволяющие изменить жизнь или избежать опасностей, — рассуждал он про себя. — Но поскольку мне абсолютно все равно, что решил Президент США, что обсуждали сегодня в Правительстве и как в агрохолдингах Юга продвигается посевная, то все эти новости для меня — не более чем фон. Суета и бред. «Шипят пергаментные речи, с трудом шевелятся мозги» — вот же сказано на все времена, умница Блок!.. Дождусь прогноза погоды и попробую переключиться на что-либо другое. Хотя зачем мне знать погоду?»
Другим, значительно более лучшим фоном, могла служить музыка, и Борис потратил минут пять в поисках подходящего компакт-диска. Но в обширной коллекции ничто не соответствовало его нынешнему неопределённому состоянию. Вещи Рахманинова казались слишком эмоциональными, Чайковского — непозволительно искренними, а Дебюсси требовал внутренней концентрации усилий, для которой не было сил. На полке отдельно стояли «мистики» — Орфф, Скрябин и Мусоргский. Он повертел в руках диск с «Картинками с выставки», под образом которой композитор, как известно, замаскировал поминки друга-художника — и тотчас же вспомнил, как минувшим летом, стоило ему за рулем прослушать «картинки» до «Катакомб» и «Cum mortuis», как он дважды становился свидетелем свежих автомобильных аварий. Тогда же он подумал, что многие из этих вещей, наверное, наделены сверхъестественной силой, приводящей в движение и заставляющей смещаться колоссальные слои эфира, что вызывает смущение душ и автоаварии. Так что не имея острейшей, невыносимой потребности в этих неземных контрапунктах и ранящих сердце диссонансах, правильнее станет не будить лиха.
Он также вспомнил, что ещё совсем недавно хотел написать что-то вроде сценария к фильму о Скрябине, о его белых и чёрных мессах и о намерении посредством звуковых мистерий устроить новую Вселенную. Не исключено, что Скрябин вполне мог приблизиться к этой цели, иначе бы его не постигла ранняя смерть, о котором он загодя знал и даже успел многих оповестить. Бориса в этой истории заинтриговала не столько гипотетическая технология воздействия на мир с помощью звуков, сколько состояние души и внутренний мир человека, который был абсолютно убеждён в осуществимости подобной затеи и с готовностью отдал во имя её собственную жизнь. Ведь жизненные пути именно тех, кто первыми прикасаются к подлинным тайнам бытия, обрываются несвоевременно и внезапно… Однако потрудившись над сценарием несколько недель и даже вчерне проработав его драматургию, в один из дней, едва проснувшись, он уже твёрдо знал, что ничего на данную тему писать не станет. Чтобы не смущаться своим малодушием перед этой действительно труднодостижимой и страшной тайной, он быстро убедил себя, что подобный сценарий в современной меркантильной России не интересен и не нужен ровным счётом никому.
Посему, отложив в сторону диски с «мистиками», Борис подумал, что неплохо было бы сегодняшним вечером утешить себя духовными сочинениями — ведь под них точно не случается аварий на дорогах! Но подержав в руках «Всенощную» Рахманинова, он оставил и эту идею — смешно сказать, поостерёгшись своим нетрезвым видом и путаными мыслями оскорбить произведение, темы которого всегда лучше приберечь для крайних, критических моментов жизни или же для её завершающих аккордов.
Отсюда, прекратив поиски подходящей его состоянию музыки, он вновь включил телевизор и долго листал каналы в поисках подходящей картинки. На большинстве каналов шли стрельба, насилие и спорт. Наконец, он обнаружил сериал про мошенников-банкиров: на экране мелькали синие костюмы и сорочки от Eton, хлопали дверцы люксовых авто, велись какие-то разговоры о деньгах, служению которым Борис тоже посвятил немалую часть своей жизни, звучали знакомые термины, имена и названия. Под этот привычный и нейтральный фон можно было, наконец, расслабиться и забыться.
В тот вечер он вполне добился своей цели — тревожные думы вполне оставили мозг. Он выпил, морща лоб, ещё несколько стопок уже нагревшейся до комнатной температуры водки, убавил громкость телевизора до уровня неразличимого бормотания, и, разлёгшись в кресле, задремал. Пробудившись около пяти утра и не выключая телевизор, он напился холодной водой из чайника, перелёг на диван и проспал на нём, уткнувшись лицом в подушку, практически до полудня субботы.
Он очнулся от солнечного луча, светившего через щель в портьере прямо в лицо. Выглянул за окно — суета будней миновала, дворники закончили мести бульвар и теперь были заняты высаживанием в клумбы весенних цветов. А несколько молодых женщин катали возле пруда детские коляски.