Страница 124 из 146
— Нет, конечно. Однако я думаю, что наш народ завоевал подобные привилегии более весомыми заслугами. Своим трудом и героизмом. Одна лишь защита Европы от монгольских орд чего стоит!
— Не умаляйте свой народ, герр Алексей, и не заставляйте меня, австрийца, быть более русским, чем являетесь вы!
— А я вообще не понимаю предмета вашего спора, друзья! — поспешила внести умиротворяющее начало Мария. — Между прочим, нам уже несут plat de resistance[73]. Поэтому давайте-ка лучше выпьем и сосредоточимся на вкусном!
— С огромным удовольствием! — отозвалась Эмма. — Но ведь вы, русские, не пьёте просто так. Так за что же мы выпьем?
— Давайте выпьем за взаимопонимание, — предложил Алексей. — За взаимопонимание, которое не просто облегчает жить, но делает каждого из нас богаче.
— О, мы все мечтаем разбогатеть! — рассмеялся Каплицкий. — Присоединяюсь!
После подачи главных блюд и нескольких минут, ушедших на то, чтобы начать разделываться с их изысканным и великолепно украшенным содержимым, Каплицкий промокнул губы салфеткой и вернулся к своей немного ушедшей в сторону теме.
— Пока вы кушаете, я позволю себе завершить изложение той мысли, с которой я начинал нашу беседу. И для меня большая честь, чтобы её выслушали именно вы — блестяще образованные, талантливые и успешные молодые люди из России. Я говорю так не для того, чтобы вам польстить — хотя в ваш адрес уместны любые комплименты, а в силу своей убеждённости в том, что именно вашей стране предстоит сыграть особую, если не сказать ключевую роль в предстоящей судьбе Европы.
Алексей тотчас же отставил тарелку:
— Вы говорите волнующие слова, Гельмут, и наивно желаете, чтобы мы спокойно продолжали кушать!
— Это повод для третьего тоста, друзья, — сказала Эмма, вдохновенно поднимая свой бокал. — Давайте на этот раз выпьем за вашу великую, неизведанную и доселе ещё не сказавшую своего настоящего слова страну!
После этого замечательного тоста, за которым бокалы Petrus были опорожнены, Каплицкий перенёс себе в рот два крошечных куска антрекота и, быстро пережевав их, продолжил, выпрямив спину:
— Так вот, позвольте я вас спрошу: верите ли вы в то, что сегодняшняя европейская цивилизация, или, возьмём немного шире, цивилизация западная, в полной мере отвечает своим основам и своим отправным идеям? Верите ли, что её нынешние институты и узаконения способствуют развитию и укрепления в людях исконно европейского духа свободы, ответственности, культуры? Верите ли, что люди, живущие на европейской земле, осознают все эти ценности и стремятся поддерживать их в внутри себя?
— Конечно же не верю, — ответил Алексей. — Сегодня вообще очень трудно говорить о верности чему-либо.
— Ну вот, и отлично. Тогда выслушайте моё мнение насчет того, что происходит с Европой. И затем вы поймёте, что я имею в виду, когда говорю о новой роли России.
— Мы все внимание, говорите! — подтвердила Мария.
— Итак, — начал Каплицкий, поудобнее устроившись на своём стуле, — никто не станет отрицать, что на протяжении тысячелетий, со времён Рима и Афин, древних галлов, нашего германского Мидгарда, славян, кельтов — пожалуй, всех, кто населял и продолжает населять сегодня этот континент, одной из ключевых и определяющих идей была идея ухоженного, безопасного и справедливого мира. Не думайте, что я изрёк банальность — в других местах Земли бытовали иные идеи: вспомните, ну хотя бы Тамерлана или тех, с кем повстречался в Америке Кортес. В Европе тоже лились потоки крови, в этом вопросе я полностью согласен со своим русским другом. Однако по какой-то причине после каждого кровопролития, после каждого безрассудства народы, населяющие наш континент, становились более организованными. А древнее зверство на какую-то пусть даже мизерную долю замещалось понятиями справедливости и так, шаг за шагом, уходило. И ещё — словно во искупление пролитой крови и всех подобных ужасов люди с удвоенной энергией начинали заниматься украшением вмещающей их среды. Мне кажется, в основе этого процесса лежала какая-то внутренняя европейская молитва: выравнивая поля, прокладывая дороги, каналы, строя из вечного камня прекрасные здания, замки и аббатства люди надеялись, что в этой лучшей среде жизни они сами или, во всяком случае, их потомки станут человечнее. Даже кордовские арабы, некогда неотличимые от своих диких родственников из Магриба, прожив пять веков в Испании стали мало чем отличаться от испанцев. И хотя люди в остальных частях света в перерывах между войнами и смутами занимались, в общем-то, тем же самым обустройством, почему-то именно в Европе им удалось построить Европу. Вы вновь качаете головой — вы не согласны со мной?
— Пока могу только сказать, что я не уверен в универсальности вашей теории, — ответил Алексей. — Не будем брать далёкие страны, обратимся к России. Я уверен, что в России была другая идея, и она точно — не обустройство существующего. Один мой друг недавно высказал мысль, прямо противоположную вашей, — о том, что в России, постоянно стремясь к чему-то новому и более совершенному, не только не обращали внимание на жалкое настоящее, но и с лёгкостью сами его разрушали или позволяли разрушать, если случались войны и прочие напасти.
— Поверьте мне, ваш друг неправ. Беда России — в её огромных размерах и малой заселённости. В тех же «степях», как говорит Эмма. Поскольку добротного камня на вашей равнине никогда не хватало, люди были вынуждены строить деревянные избы, даже дороги мостили брёвнами — а разве дерево может создать завершённость, если через какое-то время всё приходится начинать заново?
— Но вот церкви в России строили почти всегда каменными. И крыли золотом — «чтобы чаще Господь замечал», как у нас говорят, — заметила Мария.
— Вы абсолютно правы, — поспешил согласиться с ней Каплицкий. — Через обустройство, даже сверхобустройство сакрального пространства русские люди сумели сверхразвить одну из своих исконных и общих для всех нас общеевропейских черт. Эта черта — вера в то, что на Земле может быть создана какая-то часть Божьего Царства. Для русского человека эта вера локализовалась в постройках церквей и монастырей, которые с лёгкостью переживали века, а вот у западных европейцев она имела возможность выплескиваться и на другие объекты, среди которых протекала повседневная светская жизнь. В маленькой и густонаселённой Европе развитие этих объектов было делом посильным, пусть и небыстрым. Однако прошли века — и вот сегодня мы видим результат…
Алексей хотел что-то возразить, однако Каплицкий не дал ему этого сделать.
— Подождите, я очень прошу вас позволить мне закончить мысль. Я ведь вовсе не собираюсь петь Западу панегирик. Ведь всё, чем мы все только что восхищались, — с этими словами он повернул голову и окинул взглядом изумрудную долину, — на самом деле — обречено.
На какой-то миг воцарилась тишина.
— Почему вы так считаете? — недоумевающе спросил Алексей.
— Потому что в европейцах есть одна очень важная черта, без которой не удалось бы создать Европу такой, какой мы её знаем и любим. И правда состоит в том, что поскольку всё меняется, то сегодня эта самая черта начинает мешать развитию, становится помехой на пути любых улучшений.
— Что же это за черта такая?
— Эгоизм. И наш, — Каплицикй дотронулся до локтя Эммы, — и ваш тоже. Ведь вы — точно такие же европейцы.
— Не совсем вас понимаю, поясните.
— Смотрите. Когда я говорил про обустройство, про европейскую молитву на сей счёт — я намеренно не сказал, что всё это могло работать только в условиях, где каждый индивид имел возможность обихаживать и улучшать кусочек своего собственного мира. Причём не обязательно земли — европеец, живший в городе, с неменьшей истовостью обихаживал и свою каменную конуру — вспомните все эти бесконечные украшения старых домов, резные двери, флюгера, цветы за окнами, отполированные до блеска камни на порогах и откосах! Стремление к уюту и теплу проявлялось здесь даже в самой нищей лачуге! Всем этим принято восхищаться, но ведь в основе этого — чистой воды эгоизм! Стремление любой ценой создать и оградить персональный микрокосм. А вот в России ничего подобного нет.