Страница 111 из 146
— Помидоры не вырастут?
— Ну да. Там же очень жаркий климат, а река — рядом. Нужно только воду для полива из реки достать и перекачать, для этого и нужна насосная станция.
— Но тогда червонцы следует отдать Петровичу, иначе его дело прогорит.
— Петрович перебьётся. Дожди, может быть, пройдут.
— А если не пройдут?
— Всё равно у него что-то вырастит. А вот ты — прогоришь!
— Не прогорю. Выкручусь. Тем более я уже решила, что будет делать.
— Что же?
— Пойду в музыкальную школу учить девочек пению.
Алексей хотел присвистнуть от неожиданности, но поперхнулся.
— Скажи — ты это придумала только что?
— Нет. Давно.
— Тогда я ничего не понимаю. Ты — восходящая звезда, у тебя огромный, всеми признаваемый талант. Сейчас мы столкнулись с временными трудностями, но я уверен, мы их преодолеем. Отчего же ты должна опускать руки? Музыкальные школы не закроются, а вот сцена — одна без тебя обеднеет!
— Браво, браво! Вот видишь, Лёш — обещал, что сделаешься такими же, как и мы, — и всё равно выдаешь в себе «сталинского сокола»! Знаешь, в чём разница между нами? Ты уверен, что все эти проблемы с мой учёбой, со сценой, с антрепризой — случайные и временные, и их можно преодолеть, если применить напор и натиск — так, кажется, у вас говорили? А вот для меня всё это — не превратность, а система жизни. В этой системе отшлифованы и подогнаны все кирпичи, закручены все винтики, распределены все до последней роли. Каждый человек находится на отведённом для него месте, свободные перемещения давно не приветствуются. Все проходы тоже перекрыты — но не наглухо, иначе стало бы совсем не интересно. Двигаться возможно, но для этого нужно на каждом шагу отпирать очередной замок, а это чего-то стоит. Стоит либо денег, либо благорасположения «меценатов». И ничего другого взамен нет и не будет! Я всё это уже прошла и поняла сполна!
— Но почему же? Кто мешает нам попробовать? Преграды и негодяи, устраивающие их, существовали всегда. Но ведь есть же ещё и удача! Я лично верю в удачу, без этой веры я не смог бы, наверное, прожить и дня. Давай исходить из того, что у нас есть полтора миллиона и ещё плюсом тысяч двести-триста, если удастся загнать старые фунты…
— Давай исходить из того, что эти деньги пойдут Петровичу на насосную станцию. Я их не приму!
— Но постой же… Можно, наверное, попробовать и без денег или пообещать заплатить осенью — давай я сам поговорю со Штурманом.
— Не надо с ним обо мне говорить. Если ты это сделаешь — я испорчу и разорву со Штурманом все отношения!
— Но это невозможно! Александр рассудительный человек, его…
— Нет, разорву. И он никогда больше не подаст мне руки и не ответит на мой звонок.
— И как же ты это сделаешь?
Мария на миг замолчала, и Алексея неприятно поразило, как сверкнули внезапным недобрым огнём её глаза.
— Я придумаю против него какую-нибудь оглушающую чушь. Знаешь — я объявлю во всеуслышание, во всех газетах и на телевидении, что он меня домогался на фестивале в Юрмале.
— Это в самом деле правда?
— Нет, конечно. Но я сделаю так, что абсолютно все в это поверят.
— Маш, но ведь ты этого не сделаешь, зачем бросаться словами?
— Почему не сделаю?
— Потому, что это бесчестно.
Мария ничего не ответила и, молча поднявшись, подошла к окну. Потом, ещё немного помолчав, произнесла:
— Ты прав, я не сделаю этого. Но отчего же тогда, скажи, он может почти всё, а мы с тобой — нет? Не потому ли, что у него фамилия — Штурман?
— Я думаю, дело в другом. Просто его фамилия позволяет ему быть более гибким и идти на компромиссы там, где мы тобой, судя по всему, никогда не поступимся принципами. Он же сам рассказывал, что перед каждым новым годом тратит целых три-четыре дня, чтобы лично поздравить абсолютно всех своих знакомых, включая полнейших негодяев и подлецов. Для него пожимать грязные руки без разбора — часть, как он говорит, его бизнеса.
Мария снова задумалась и затем тихо произнесла:
— Ты прав, Леша, ты трижды прав… Прости меня, что я так сорвалась. Что на Сашку наговорила, он же, в самом деле, хотел сделать мне лучше, насколько он это сам понимает… Он же ведь тоже, если присмотреться, — безумно наивный человек!.. Однако как же тоскливо заканчивается вечер! У нас осталось вино? Может выпьем?
— Полбутылки вчерашнего коньяка в буфете. Давай я лучше сгоняю в гастроном!
— Куда? Уже девять, вино после девяти часов у нас теперь не продают. Даже в этом зачем-то душат и не дают жить… Теперь я понимаю, что Борька, когда напьётся, правду говорит — всех их надо убивать!
— Кого — «их»?
— Всех тех, кто создал и поддерживает эту гнусную и закостенелую систему. Не знаю, Лёш, честно — не знаю!.. И убивать плохо, и жить так нельзя. Налей-ка лучше мне… как себе наливаешь, по полный. Без закуски? К чёрту закуску, так выпью…
Он разлил коньяк, и они выпили — Алексей половинку большой старинной лафитной рюмки, а Мария — целую. Действие коньяка быстро сняло остроту зашедшего в ступор спора, однако и не намечало никаких путей выхода из тупикового положения.
«Собственно, всё возвращается к состоянию, какое я имел в Очаково, — размышлял Алексей, глядя на мокрое от неуспевших просохнуть дождевых капель стекло террасы. — Ни возможности работать, ни будущего, ни денег… К счастью, появилась Мария — но ведь она тоже всё ещё живёт иллюзиями насчёт меня, а когда иллюзии развеются — что-то будет? Моя главная ошибка состоит в том, что я захотел вернуться в свой прежний мир, решил, что смогу снова заниматься с историей, музыкой, литературой — а этот мир для меня закрыт. Мудрый Петрович трижды прав — надо просто жить, довольствуясь малым. Отправиться, что ли в самом деле к нему выращивать помидоры? Сначала, разумеется, будет мерзко заниматься низшим ремеслом, но потом привыкну. Ха, а как же тогда Маша? Сказать ей, что бросаю игру, которую начал и в которой она мне поверила? Нет, подобную подлость я сотворить не в состоянии. Но что же делать тогда?»
Он услышал за спиной шелест газетного листа — это означало, что Маша раскрыла одну из свежих газет, за которыми он регулярно ездил в киоск, и в ближайшие минуты у него нет необходимости возвращаться в столовую, чтобы продолжать разговор, когда говорить не о чем. Слава Богу, можно по-прежнему смотреть в окно. Древняя, рассыхающаяся от старости рама и чёрное зеркало стекла, хранящие следы от неведомых событий — здесь что-то тёрли ножом, а здесь когда-то раздавили муху… Когда он покинет эту дачу, то на деревянном откосе тоже останется, возможно, какая-то связанная с ним царапина или трещина — ничтожное и никому не ведомое свидетельство его нынешних переживаний и отчаянья. А если — если взять и разбить это стекло? Хозяева приедут, поставят новое, и уже никто ни о чём не вспомнит. Никогда. А на новом окне будут появляться новые царапины и новые отметины, отмеряющие уже новую жизнь…
А ведь судьба дала ему, Алексею Гурилёву, именно такую новую жизнь. И вооружила для этой жизни, если разобраться, нечто более грандиозным, чем обесценившиеся деньги из диверсионного тайника. Записка отца! Царские деньги, ждущие своего часа в Швейцарии! Он никогда не забывал об этой тайне, вдруг ставшей ему известной, однако всегда полагал её едва ли не фантомом, касаться которого преждевременно и опасно. И только сделавшись именитым учёным, перепроверив все связанные с царским фондом отношения и события, он мог бы в будущем на какой-нибудь конференции анонсировать это открытие, предоставив своим коллегам возможность всё перепроверить, и если царский фонд окажется реальностью, то тогда торжественно вскрыть его и забрать средства на развитие, скажем, академии наук или на иную государственную потребность.
А что — если вскрыть фонд самому, как намеревался сделать друг отца? Мысль первоначально нехорошая и подлая, поскольку фонд принадлежит России и ни коем образом не должен быть им, Алексеем, даже в малой толике использован на нужды себя и близких людей. Но, с другой стороны, кто-то же должен однажды вернуть стране содержащиеся в этом фонде колоссальные, надо полагать, средства! А всё та же судьба более чем ясно указывает ему, что этим человеком должен стать именно он и никто другой. Хорошо, пусть так. По крайней мере на ближайшие месяцы ему будет чем заняться серьёзным и нужным, а не поливать и пропалывать без толку помидоры.