Девичье поле

Мелькнула вдруг мысль о том, что вот как-то никому из них не пришло в голову послать Наташе сейчас же приветствие, телеграмму, что ли. Впрочем, что ж телеграфировать?.. Гражданский брак, — с ним каждый из членов их семьи в отдельности мог до поры до времени примириться, но приветствовать его коллективным поздравлением?.. Нет, в письмах это лучше скажется…

Думалось и о Лине.

Что значила эта необычайная радость Лины при чтении Наташина письма? Все были в хорошем радостном настроении, но у Лины это проявилось так, как будто не Наташа, а она выходит замуж. И покраснела, и глаза горят. И это смущение при вопросе о венчании. Не было ли у Наташи чего-нибудь уже раньше и Лина знала об этом?.. Конечно, у них больше близости между собой, чем с матерью… Впрочем, у Лины и должна быть радость ярче: ведь ей и самой мечтается замужество.

Мысли Александры Петровны, попав в эту колею, невольно приводят её к не раз обдуманной возможности брака Лины с Соковниным. Хорошая партия. Желанная партия!

Но почему же ей делается теперь так грустно-грустно при этой мысли? Разве не желает она самых лучших мужей для своих дочерей, брака по любви, брака, дающего им довольство и счастье?

Да… Но — там, в глубине её души её собственный эгоизм, старческий эгоизм, хотел бы противопоставить планам эгоистического счастья молодого поколения свои планы, имеющие как будто и свои законные, традиционные права. Народные права. Разве не приходила ей не раз мысль: хорошо бы взять, как говорят в крестьянстве, зятя в дом.

Всю жизнь горячо любила она всех своих дочерей. Первую любила, как первенца, а потом самой любимой по очереди была всегда последняя, младшая. И никогда не жалела Александра Петровна, что у неё не было сына. Теперь вот она почувствовала это позднее желание. Ей казалось, что будь сын, её будущее, её старость, не представлялась бы ей такой одинокой, такой… старой.

Она, кажется, примирилась бы с любым бедным, но милым Лине женихом, кто бы он ни был, если бы он «вошёл в дом». А то — как ей жить без дочерей? Бабушку никуда не денешь — она решила умереть здесь; сестре Анне, пока не подрастут её Володя и Женя, идти некуда, да и сама она, Александра Петровна, не пойдёт на хлеба к зятю. Уйдёт Лина, останутся три старухи, и когда-то весёлое Девичье поле обратится в скучную богадельню. Все мечты покойного Виктора Александровича развеются, как дым. Будь сын — он, может быть, сохранил бы отцовские традиции… А дочерям: весь мир — Девичье поле.

И вспоминается Александре Петровне другое время, когда, ещё в первый год после смерти Виктора Александровича, все её дочери жили все лето здесь и все охотно работали чёрную работу. В один из ясных и ещё тёплых осенних дней они всей семьёй копали картофель в поле, у околицы усадьбы. Все, покрытые по-крестьянски ситцевыми платочками, они издали и казались крестьянками. Они, помнится, даже пели что-то хором, хотя и не крестьянское. И не слыхали, как за пряслом на дороге остановилась телега, из неё выскочил парень, в рубахе по-крестьянски, подошёл к пряслу и громко приветствовал их:

— Бог помочь, молодицы!

Они оглянулись, и хором, как сговорились, отвечали:

— Спасибо, молодец!

Это был Соковнин, тогда ещё тоже увлекавшийся чёрной работой и, в первый год после окончания гимназии, живший летом в своей Бобылихе. С Гурьевыми он только что тогда весной особенно сблизился и не находил слов восхвалять их работу «на земле».

Кто-то из них спросил его:

— Куда паренёк поехал?

— В город за кирпичом, печку класть будем, — был его ответ.

— Дело доброе. Не хочешь ли на перепутье молочка стаканчик? — предложила она ему.

— Спасибо, родимая. Недосуг, проклажаться-то. Да и вам-то не до меня. Може, вот в воскресенье чайком попоите?

— Приезжай.

— Спасибо, приеду.

Помолчав, он сказал:

— Ах, родимая, девки у тебя больно хороши! Возьми ты меня парня в дом. Я на работу лют.

Она, шутя, сказала:

— Что ж, пожалуй.

А Наташа как отрезала, со смешком:

— Захотят ли ещё девки-то такого-этакого!

Он улыбнулся, и, приосаниваясь, сказал:

— Авось и полюблюсь которой-нибудь.

С тех пор он сделался своим человеком в их доме, почти родным.

Многое переменилось с тех пор.

Тогда она отдала бы за него с радостью любую из четырёх девок. Теперь, при мысли, что он женится на Лине, этой былой радости нет. И вопрос «о парне в дом» назойливо лезет в голову. Не даёт ей личного её счастья вот эта только что полученная весть о замужестве Наташи, не теплится надежда на это личное счастье и при мысли о Лине.

XXII

А Лина, придя в свою комнату, села на диван в углу, положила около себя Наташино послание, и, уставившись глазами в окружающую её обстановку, переводила от времени до времени взгляд с одного предмета на другой, точно ища на чем остановиться. Но она, и смотря, ничего не замечала, видела и не видела. Как иногда бывает, что в утомлённых зрачках появится вдруг видение бесчисленных разноцветных точек, точно бисер сыплется-переливается, и глаз не может от них отделаться, хотя и видит ясно через эту пёструю сетку все действительно окружающее, осязаемое, — так теперь пред взглядом Лины вся эта мебель, все стены, эти открытые окна, с падающими в них тёплыми лучами послеобеденного солнца, казались только призрачной сеткой, чрез которую внутреннему взору виделось нечто совсем другое, непохожее на это, виделось далёкое-далёкое, и виделось оно, как реальное, осязаемое. Перед ней была Наташа и все, что теперь должно было быть около Наташи. Что именно виделось, Лина не могла бы уловить, чтоб передать это в словах, чтоб, просто, даже самой повторить в своей памяти промелькнувшее; но это настроение, в котором она сейчас находилась, эти думы светлыми образами, были похожи на те мечты о рае, какие, незнающее рая человечество, может создавать себе по знакомым дорогим земным образам. Лина никогда не была за границей и знала Париж только по картинкам и описаниям, да по рассказам матери и бабушки, по их старым, поблекшим, как сухие цветы, воспоминаниям. Но с тех пор, как Париж, со всеми его светотенями, нарисовала ей в своих рассказах Наташа, этот мировой город стал Лине таким близким, как будто она сама была родом оттуда и, увезённая с своей духовной родины несмышлёным ребёнком, должна была вернуться туда теперь, созрев, чтоб понять Париж. Все, что было сейчас в памяти хорошего, дорогого, культурного, воспринятого в атмосфере Петербурга и Москвы, все переносилось в мечтах на Париж и, увеличенное, разукрашенное, освещённое бенгальским огнём мечты, манило к себе.

Но этот порыв к далёкому «граду-светочу» не был даже определённым желанием поехать вот сейчас туда, немедленно, во что бы то ни стало. Для Лины слова Наташи «Париж — везде, Париж — в целом мире» — были не пустыми словами. Париж мог быть для неё и в Девичьем поле — дело в настроении и миропонимании. Лине кажется теперь чрезвычайно значительным, что не только возможность расцвести полным цветком дала Наташе почва Парижа, но и то, что Париж венчает своих духовных дочерей и тогда, когда они приходят к нему из Девичьего поля. Наташа стоит перед ней, как маяк, на её собственном, ещё не определившемся пути. Её собственный день ещё не наступил, она ещё вся в предрассветной мгле, и розовая полоска зари ещё не занялась на её небе, а день Наташи уже горит полным, ярким светом.

Лина берётся опять за газетные вырезки. Теперь они для неё уже не просто интересные отзывы о работе дорогой сестры, теперь впечатление глубже, шире, теперь захватывает самый смысл оценки. Лина пропускает то, что ей в рецензиях кажется неинтересным, как чисто профессиональное изложение взглядов на технику письма картин, — она не художница, ей тут многое непонятно, даже просто как слова. Но ей кажется странным, что именно там, какие-то посторонние, неведомые люди, иностранцы, приняли так близко к сердцу всю эту красоту зимнего покоя из старой усадьбы, так поняли его, как не приходило в голову понимать самим живущим в этой красоте. Почему для тех эти четыре картины молодой русской художницы не просто пейзажи, и этот занесённый снегом старый барский дом, — château seigneurial, называют его одни, maison de campagne — другие, — почему он для них оказался символом культуры, неиссякаемой, вечной. Кто бы ни были авторы этих статей, они ведь говорят только то, что в их умах отражается из общего настроения их народа, их среды. А они говорят так красиво, так вдумчиво.