Страница 30 из 40
Соковнин немного небрежным тоном прервал его:
— Словом, будут патриархальные домашние рукоделья, сюрпризы и сувениры, и патентованные казённые заказы.
И, бросив взгляд в сторону Лины, точно ища у неё сочувствия и поддержки, он уже с большей горячностью заговорил:
— В сущности, ваша «не капиталистическая» точка зрения, Федор Михайлович, представляет собой торжество недаровитой массы над талантами. Она гораздо более эгоистична, чем моя. Да, я выделяю истинных художников всех родов искусств в особый класс, я признаю в них особую породу, признаю, что для них нужна особая атмосфера. И каждому, кто не принадлежит к этой породе, я всегда скажу: лучше быть почвой, питающей корни настоящих талантов, и оплодотворяющейся их семенами, чем пустоцветом или не распустившейся завязью. Талант, конечно, прежде всего — неравенство. Культ талантов, культ неравенства…
Соковнин говорил горячо, быстро, и Фадеев, все время видимо желавший что-то сказать, теперь прервал его добродушным, но очень нервным тоном:
— Имею очень многое возразить, но пока не возражаю. Продолжайте.
Соковнин продолжал:
— Мне противна самая мысль об общем равенстве, как идеале. Я признаю и люблю неравенство, которое постоянно вижу вокруг себя. Я готов все отвергнуть в современных условиях существования, что нарушает свободу проявления личной жизни, и все признать, что мне эту личную жизнь украшает и облагораживает. Я, например, буду отвергать семью, как принудительную, исключительно санкционированную форму для осуществления прав взаимной любви. Но я признаю ту же семью, как свободный союз двух взаимно любящих друг друга существ, которым не нужно чужой санкции, чтоб жить, наслаждаясь близостью друг друга. И прежде всего — признаю чистоту семейного союза, его, так сказать, святость, что ли.
— А проституцию, созданную современным строем, признаёте? — спросил Фадеев.
— Признаю. Признаю, как проявление свойств человеческой натуры, не зависящих от того или другого строя, а только развивающихся в согласии с ним.
— Ну, и красивое донжуанство признаёте? Изящный гетеризм признаёте? — спросил Фадеев.
Не задумываясь, с торжествующей улыбкой Соковнин ответил:
— Признаю. Признаю, как проявление свободы личности.
— Любопытно, — с усмешкой заметил Фадеев.
Но, несмотря на несколько иронический тон, он со всей свойственной ему искренностью был теперь заинтересован тем, что скажет Соковнин. Он даже переменил позу на более удобную, как бы готовясь быть особенно сосредоточенным.
Лина все время слушала Соковнина тоже очень внимательно, задумчивым взглядом смотря ему в лицо.
Соковнин продолжал:
— Повторяю: признаю красоту, законность, право на полное уважение и за донжуанством, и за гетеризмом. — И, сделав приостановку, отчётливо произнёс: — Но не для себя. Я предпочитаю семью. Я — семьянин по призванию. Мне донжуанство чуждо, всегда было чуждо по духу моему. Взять его дешёвое, лёгкое — это не соответствует моему эстетическому развитию; а трудное, достающееся борьбой, оно противоречит моей теории брать жизнь легко, без переутомления. Моё отношение к донжуанству поэтому совершенно аналогично с моим отношением к искусству. И в моих глазах то и другое имеет огромную связь — я готов сказать — связь неразрывную. Гармония семейной жизни, верность супругов друг другу, привязанность к семейному очагу, все это — оседлость. А искусство, это — кочевание от одной идеи к другой, от одной формы её выражения к другой. Это вечное искание новых тучных пастбищ для новых и новых идей. Искусство, остановившееся на одних и тех же идеях, застывшее в одних и тех же формах выражения их, будет уже не искусство, а ремесло. Художник, как Дон Жуан, мечется в поисках новой возлюбленной, олицетворяющей в совершенстве его мечту, его грёзу. Поэтому-то, за редкими исключениями, я и считаю неразрывно связанными с искусством и донжуанство и гетеризм.
— Хорошо, но в таком случае, почему бы художник не мог оставаться при одном идейном донжуанстве? — заметил Фадеев.
— Потому что всякое искусство само толкает художника, кто бы он ни был, мужчина или женщина, на этот путь смены сердечных увлечений.
— Всякого? — спросил Фадеев.
— Более или менее всякого, — с спокойной уверенностью ответил Соковнин. — Исключения, повторяю, редки. Каждый художник ищет реализации своих грёз. Разница будет только в темпераменте и в эстетической художественной требовательности при выборе кумиров.
— Но мне кажется, что это в такой же мере приложимо к темпераменту и к эстетической требовательности и у людей всех других профессий? — продолжал возражать Фадеев.
XVII
— Нет! Нет! — воскликнул Соковнин, уверенно улыбаясь. — Во всякой другой профессии жизнь укладывается в определённые рамки. Во всякой другой профессии нет таких поводов вызывать у посторонних лиц поклонение своей личности. Тогда как у человека, служащего какому бы то ни было искусству, весь смысл его деятельности сводится в конце концов к тому, чтоб каждым новым своим созданием покорять сердца и приобретать все новых и новых поклонников своего таланта. Хочет он этого или не хочет, стремится к этому или нет, — все равно — каждое новое удачное выступление художника в сфере его художественной деятельности является новым обеспечением его права и возможности выступать в роли донжуана.
Соковнин замолчал. Общее молчание длилось с минуту. Вдруг Фадеев, точно проснувшись и снова впадая в свой восторженный тон, сказал:
— Нет, я всё-таки не согласен с вашей точкой зрения! Все, что вы говорите, все это имеет смысл для теперешних социальных условий. Когда укрепится окончательно социал-демократический строй в его чистом виде, когда не будет ни частной собственности, ни права собственности на женщину и на детей, всякие вопросы о донжуанстве и о гетеризме исчезнут сами собой. Исчезнут и слова-то эти старые! Женщина будет свободна и в своей деятельности и в своих чувствах.
— Так что вы полагаете, что вы охотно допустите, чтоб любимая вами женщина, была любима другими, и в свою очередь любила когда и кого угодно? — с саркастической улыбкой спросил его Соковнин и взглянул на Лину.
Фадеев немного замялся, покраснел и с запинкой ответил:
— Я не говорю про себя… я не говорю теперь… я вообще — в грядущем социал-демократическом строе.
Соковнин снисходительно улыбнулся и покровительственно произнёс:
— Ну, это — «туманно грядущее». А я так думаю, что то, что лежит в природе человека, что оставалось в нем неизменным всегда, останется таким же неизменным и в грядущем строе.
Теперь как-то сразу оба посмотрели на Лину. Она не проронила ни слова, была задумчива. Являлась сфинксом для того и другого. И тот и другой почувствовали, независимо друг от друга, затруднительность продолжать спор на эту тему в её присутствии.
Спор оборвался бы и сам собой. Но его прервала Варя, вошедшая сказать, что чай готов. Лина пригласила гостей в столовую и послала Варю звать бабушку. А пока она наливала чай, и прежде чем мог опять возобновиться прерванный разговор, вернулись из города Александра Петровна и Анна Петровна.
Заговорили о новостях из городка, о разных мелочах жизни. После чаю Лина села за рояль. Фадеев спел два романса.
Гостей оставили обедать. После обеда опять попели, поиграли и гости уехали, как всегда с обещанием приехать в следующее воскресенье. Сегодня Соковнин и Фадеев как приехали врозь, так врозь и уехали, дружески попрощавшись у околицы.
XVIII
Вскоре после этого разговора в настроении Соковнина произошла новая перемена. Ему вдруг захотелось проверить самого себя: да действительно ли он уже любит Лину настоящей любовью? А что если это только самовнушение под впечатлением Наташина отказа, или только малодушная боязнь мнимого одиночества? Ведь того чувства бессознательного влечения, которое вызвало его предложение Наташе, сейчас вот как будто и не бывало. Что если и его теперешняя любовь к Лине имеет в его душе не более глубокие корни?