Девичье поле

— А это уж простите, — спокойно ответил Соковнин, — кому что! Чувство влечения к духовной свободе, это тоже своего рода призвание, как и призвание к искусству. Для меня моё ценнее.

Наташа некоторое время посмотрела ему в глаза. Во взглядах у обоих было теперь выражение большой сердечности. Наташа сказала ему:

— Слушайте, Николай Николаевич, вы гораздо интереснее, чем я о вас думала.

— Будто бы? — с дружеской улыбкой, тихо сказал он.

— Нет, правда, вы мне сегодня больше нравитесь… чем всегда.

— Ну вот, видите, а вы оказывается, меня и не знали. Узнали бы ещё поближе, так, может быть, я понравился бы вам и ещё больше. — Помолчав, он добавил: — А если бы вы поближе узнали, что такое моя свобода, вы может быть и её предпочли бы вашему искусству.

— Ну, а я вам скажу, что если бы вы узнали, что такое моё искусство и те радости, которыми оно дарит художника, вы предпочли бы его вашей свободе.

Точно ища где-то подтверждения своим словам, она взглянула в сторону, вдаль, вниз под гору и, меняя тон, сказала:

— Смотрите, я вижу Лина машет нам платком. Они встали и собираются идти дальше.

— Пойдёмте, — сказал Соковнин таким подавленным тоном, как будто его оторвали от чего-то очень важного и дорогого.

Он помог Наташе встать на лыжи. Сделав несколько шагов, они подошли к склону.

Соковнин сказал:

— Ну, держитесь ровнее, устойчивее… Мы покатимся прямо вниз. Ну, катитесь.

Наташа, дав одной ногой лёгкий толчок, действительно покатилась, немного балансируя и стараясь удержать равновесие. Так катились они почти до того места, где стояли Лина с Фадеевым, и те встретили их аплодисментами.

С полянки все они опять вошли в просеку. Потом вышли на большое пахотное поле, и, минуя проезжую дорогу, побежали прямиком к деревне.

— Здесь во всяком случае надо сделать привал, — сказать Фадеев. — Зайдёмте в избу к жене моего лесника, у них довольно чистая изба, можно и чаю напиться.

У всех оказался большой аппетит. Поставили самовар, жена лесника принесла молока, яиц, чёрного хлеба и соли, за еду принялись, как будто целые сутки голодали. Когда поели, Соковнин, смотря на выражение лиц Лины и Наташи, смеясь, сказал:

— Теперь соснуть бы.

Наташа встрепенулась:

— Что вы думаете, что мы уже устали?

— А вы думаете нет? Но что же делать, барышни, надо бежать скорей назад. А то стемнеет, тогда в лесу вам, пожалуй, покажется скучно, да и жутко.

— Почему нам? — будто обидевшись, немного вызывающим тоном, сказала Наташа.

Тем не менее, она встала первая. Той же дорогой отправились в обратный путь. Лина с Фадеевым по-прежнему бежали вперёд, Наташа с Соковниным далеко отстали. Когда они поднялись в гору на то же место, где перед этим сидели, Наташа пожелала сесть. Восхождение в гору вызвало у неё маленькое сердцебиение. Соковнин же, напротив, чувствовал особенный подъем сил: у него явилось даже мелочное желание похвастаться, и он сказал Наташе:

— Вот, видите, вы пожелали отдохнуть, а я мог бы подняться ещё на три таких крутых горы.

Потом, как будто почувствовав неловкость такого хвастовства, и чтоб загладить его, стал объяснять:

— Я вовсе не хочу умалять и ваших сил: это так естественно для каждого отдохнуть после напряжения. Но я хочу только сказать о себе, что для меня в жизни ничто не желанно, что может вызвать во мне утомление. Я хочу брать от жизни все легко. Это — мой девиз. Не торопился с окончанием университетского курса, не рвусь прославиться политическим борцом, не берусь и за искусство. Меня труд не пугает, — никакой, но я избегаю напряжения воли. Это напряжение всегда страшно утомительно, когда желаешь чего-нибудь достигнуть. Я не ленив, но хочу, чтобы жизнь давалась мне легко. Хочу всегда чувствовать в себе эту силу, и дам ей только ту работу, какая никогда не вызовет в ней утомления. Никогда не поставит меня на границу бессилия.

Наташа посмотрела на его цветущее лицо, на его соколиный взгляд, на всю его действительно могучую фигуру, на уверенную, красивую позу, в которой он стоял, — и, как художник, оценила в нем чисто эллинское проявление силы-красоты:

— Хорошо себя чувствовать силой?

Он ответил:

— Это значит чувствовать себя счастливым. Я не знаю ничего выше этого. Все равно какая сила — физическая, умственная, сила таланта, сила денег, сила личного обаяния, — для меня безразлично. Я хочу быть силой. И даже так: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Цезарем хочу быть… хотя бы в своём болоте. И моя теперешняя жизнь, как я веду её, управляя своим имением, не поставит меня никогда в такое положение, чтобы я хоть на минуту мог сомневаться в своей силе.

Наташе захотелось немного подразнить в нем это горделивое самодовольство, которое в сущности очень нравилось ей, и она с вызывающей усмешкой сказала:

— Будто бы? Даже и в наше время? Вы не боитесь, что вас мужики подожгут, убьют? Не боитесь?

Он без всякой усмешки спокойно ответил:

— Ничуть. И знаете, что мужикам особенно импонирует? Моя молодость, мой студенческий мундир, и при этом уверенность в моей силе, в моем праве.

Помолчав, он с тем же спокойствием сказал:

— А если бы мужики оказались сильнее меня, если бы они сломили меня, ну тогда… не все ли равно? Я сказал бы, пожалуй: не стоит и жить, раз ты сокрушён силой. Ведь вот и вас я всегда любил… и люблю… именно за то, что чувствую в вас силу. Не берусь судить о силе вашего таланта, мне в вас дорога другая сила — сила духа. Я люблю спорить с вами, — но что это значит? Просто хочется побороть вас в споре, чтоб доказать мою силу вам, да и самому почувствовать её в себе.

Наташа смотрела на него теперь дружески, без улыбки. Потом сердечно сказала ему:

— Нет, право, вы мне в эту минуту очень нравитесь.

Лицо Соковнина стало вдруг серьёзно, глаза расширились, он простым, спокойным, но энергичным тоном сказал:

— А вы мне нравились во все минуты наших встреч. Я давно-давно хотел сказать вам: будьте моей женой!

И немного помолчав, подтвердил вопрос:

— Хотите?

Теперь изменилось лицо Наташи. Она не отвела своих глаз от его взгляда, но и она стала как-то ещё серьёзнее. Лицо её словно застыло в его первоначальном внимательном выражении. Потом вдруг смутилась, покраснела, задумчиво опустила глаза, и опять подняла их на Соковнина. Увидела его ласкающий, манящий взгляд, и ей стало вдруг больно за него. Она как-то бессознательно протянула левую руку, чтобы взять за руку его; и в то время, как он, принимая это за знак согласия, готов уже был схватить и целовать эту руку, она тихо, подавленным голосом произнесла:

— Нет.

И ей стало ещё больше жаль его, когда он машинально поднял руку, чтоб закрыть глаза.

Оба просидели так с минуту молча. Потом Соковнин, опять взглянув на Наташу, сказал:

— Но ведь вы сами признали сейчас… что я вам нравлюсь. А я… давно люблю вас. Почему же ваше «нет»?

Она, смущённо улыбаясь, начала было:

— Потому… что…

Он подсказал ей:

— Ваше сердце несвободно?

И она решительно ответила ему:

— Да.

Его лицо стало очень серьёзно, он ни слова не сказал более, и сидел, склонив голову на руку, опираясь локтем на колено.

Наташа некоторое время с тревогой и удивлением смотрела на него, потом вставая, дружески сказала:

— Пойдёмте.

Он молча поднялся.

Молча прошли они обратный путь до дома лесника. Лина с Фадеевым были уже там. На столе стояла развязанная корзинка с провизией, захваченная Соковниным из дому. Фадеев, только что выпивший рюмку мадеры, встретил подошедших радостным откровением:

— А мы с Полиной Викторовной опять за едой. Удивительно хорошая вещь мадера и пирожки после хорошей прогулки в лесу. Замечательно вкусно.

Лина сказала:

— Я чувствую, что эта прогулка возбуждает аппетит совсем иначе, чем моё постоянное бегание по двору, по хозяйству. Решительно становлюсь лыжным спортсменом!

— А мне позвольте быть вашим неизменным спутником, — сказал Фадеев. — Для здоровья не может быть ничего лучше, как чистый воздух. Он способствует обмену веществ в организме. А вы, Наталья Викторовна, как вы нашли эту прогулку?