Страница 2 из 40
— Что же это такое-с?.. Кораблекрушение?.. Здравствуйте, барышня. С приездом.
— Здравствуйте, Сергей.
Барышня в свою очередь ласково улыбнулась ему и кивнула головой.
— Что же это: не крива ли гора-то, что она вас завела туда-то? — полушутя, полусерьёзно говорил Сергей, внимательно пробегая взглядом по горе и потом с вопрошающей улыбкой смотря в лицо барышни.
— Нет, дивная гора! Это я виновата. Должно быть разучилась править. А гора — один восторг! Это вы делали, Сергей?
— Так точно.
Барышня, поднимаясь теперь по снежной тропинке вверх, и сбоку оглядывая лоснящуюся гору, сказала:
— Ведь она у вас не ледяная — стальная.
Сергей с довольным видом опять окинул взглядом своё создание и с уверенностью произнёс:
— Так точно.
И, как всегда находчивый, серьёзно добавил:
— Я поливал, а товарищ-мороз ковал. Сегодня всю ночь так-то ли молотом постукивал, что у меня в дворницкой слышно было: стены потрескивали.
Барышня оглянулась на него и с шутливой улыбкой сказала:
— Вы душка, Сергей.
Улыбнулись и тащившиеся сзади с салазками ребята. На рябоватом, заросшем рыжеватой щетиной лице Сергея румянец вдруг стал гуще: от морозу ли, от подъёма ли в гору, от удовольствия ли — не заметил он, когда, почувствовал, как кровь прилила к щекам, и только весело, по солдатской привычке, отрезал:
— Рад стараться.
Барышня продолжала быстро идти впереди него, и он заботливо предупредил:
— Барышня, не оступитесь, поглядывайте под ноги.
Она немного замедлила шаг и сказала:
— Я вам, Сергей, хороших книжек для чтения привезла.
Глаза Сергея заблестели так остро, как будто хотели проникнуть чрез густую шапку темно-русых волос барышни, чтобы ласково заглянуть ей сейчас прямо в лицо, и голос прозвучал мягкими сердечными нотами:
— Вот на этом, барышня, больно спасибо. Это дороже всего.
А сверху от скамейки, другой уже более ласковый и нежный голос, хотя и тоном упрёка, звал её:
— Наташа, что же ты это?.. Здравствуй!
— Мама!.. Прости! Милая, хорошая мама, прости!
Девушка в два, в три прыжка была наверху и обнимала и целовала мать. И мать, распахнув наскоро накинутую на плечи шубку, широко обнимала и крепко целовала свою давно жданную девочку и с счастливым выражением в глазах всматривалась в её лицо, раскрасневшееся и от морозу, и от движения, и от смущения.
— Хороша, нечего сказать! — ласково говорила мать после того, как они, расцеловавшись, пошли к дому. — Все такая же, ничуть не лучше.
— Мамулинька, прости!
— Что захочешь по-своему — ни о ком не подумаешь.
— Эгоистка, мамочка, эгоистка!
Наташа, запустив руку к матери под шубу и обняв её за талию, прижимаясь, говорила тихо-шутливо, как секрет:
— Нет, нет, мамочка, я все время думала! Думала: вот сейчас приду тихонько в переднюю и спрошу таким хорошим-хорошим голоском: «Дома Александра Петровна Гурьева?» И мамочка услышит и в щёлочку посмотрит: кто такая? Вот видишь, и неправда, что я не думала. А тут смотрю — гора… Ну разве я виновата, что вы увидали меня раньше!
— Лина!.. Тётя!.. — громко приветствовала теперь Наташа шедших ей навстречу от крыльца двух худощавых довольно высокого роста женщин, — молодая в одном платье, на старшей накинут на голову и плечи большой байковый платок: видно было, что, при желании поскорее встретить гостью, о выходе на мороз не задумались. Наташа, оставив мать, так же радостно и бойко целовалась и здоровалась теперь с сестрой и тёткой.
— Что же ты не телеграфировала, что приедешь сегодня? — говорила ей серьёзным, деловым тоном Лина. — По твоему письму мы хотели выслать лошадей на станцию завтра.
— А я все дела успела кончить вчера — зачем же мне было ещё торчать в Петербурге. Знала, что возницу на станции найду. Вот уж он и въехал, — сказала она, увидав стоявших на дворе лошадей.
Вещи из саней были вынесены, мужик стоял в ожидании расчёта. Наташа крикнула ему: «Идите на кухню».
— Ну, что, тётя, как ваши куриньки поживают? Плодятся и множатся? — ласково, с немного насмешливой улыбкой, обратилась она теперь к тётке.
Тётка покачала немного головой, как бы с ласковым упрёком за давно знакомую ей насмешку любимой племянницы, и шутливым же тоном ответила:
— Плодятся и множатся. Как будто это тебя так интересует?
— Да, тётя. Я вам сейчас, придём, забавный анекдот расскажу… А может быть, это и рецепт — сельскохозяйственный… Ой, да я озябла!
Она прибавила шагу, идя впереди сестры и тётки к крыльцу. А сзади шла Александра Петровна и любовно смотрела на стройную фигуру дочери, казавшейся такой изящной в её сером беличьем наряде, такой грациозной с своими лёгкими, как у белочки, движениями.
А ещё поодаль, замыкая шествие и уже направляясь к своей дворницкой, Сергей любовно же посмотрел вслед барышне, как-то незаметно для самого себя вздохнул и подумал: «Как царевна в сказке!..»
На пороге гостиной Наташу встречала бабушка. Опираясь на костыль, она, нетерпеливая, выползла, из своей комнаты и пробиралась в переднюю, чтоб хоть чрез стеклянную дверь взглянуть на двор: куда же они все запропастились?
— Сто зе, Валюска, идут? — спрашивала она горничную, уже караулившую в передней у парадной.
— Идут, Ирина Николаевна.
И Варя широко распахнула дверь навстречу морозу. Мороз лёгким облачком ворвался в тепло-натопленную комнату, поклонился отворившей ему девице до земли, да сразу же и облапил её, охальник, косматыми лапами за ноги, аж девку в дрожь бросило. Варя как-то безотчётно отскочила от дверей. А мороз уж и к другой прильнул: вся охваченная морозным облаком вошла, как с неба спустилась, Наташа.
И бабушка, увидав дорогую, стремясь обнять её, подняла обе руки, и свободную и с костылём, и, не в силах тронуться с места, только восклицала, точно всхлипывала:
— Натка!.. Натка!..
Наташа замахала на неё обеими руками:
— Уходите, уходите, скорей, бабушка: простудитесь, я с морозу!
Бабушка, как виноватая, опустила руки, мгновенно повернулась и, идя к дивану в гостиной, лепетала сама с собой:
— Усля, дусецька! Усля усь, ус-ля!.. Усля!..
Она грузно опустилась на диван и уставилась восхищённым и в то же время немного грустным взглядом на двери в переднюю.
Чрез две-три минуты Наташа, раздевшись, расцеловавшись и с Варей, оттерев озябшие руки и щеки, и ещё раз обняв не спускавшую с неё глаз мать, вошла в гостиную. Улыбаясь, вся сияя радостью, молодостью, здоровьем, направилась прямо к бабушке. Старуха, отставив теперь свой костыль к дивану и уже не поднимаясь с места, простирала к внучке руки и, вся дрожа от волнения, причитала своим детским лепетанием:
— Поди, поди ко мне, детка моя! Поди, полядуй меня, сталюху!
— Здравствуйте, бабусенька, здравствуйте моя хорошая! — говорила Наташа, целуя бабушку, потом опускаясь перед ней на колени, целуя её руки в снова обнимая и целуя склонившееся к ней морщинистое, но дорогое ей лицо. — Ну, как вы тут, бабушка? Хорошо ведёте себя? Не хвораете? Молодцом?
— Холёсё, холёсё! Молодцом! — смеясь, отвечает старуха, обнажая из-под старческих иссохших губ два ряда великолепных белых зубов.
Наташа дерзко-нежно постукивает по щеке и, лукаво подмигивая, спрашивает:
— Зубки не болят?
Бабушка улыбается ещё шире и целует внучку и ласково-ласково лепечет:
— Не болят, сялунья ты моя холёсая. Не болят. Отлицьные зюбы — не далём пятьдесят цельковых заплятиля.
Из дверей в столовую выглянула Лина:
— Ната, хочешь, дать тебе сейчас чаю, согреться, или прямо — через пять минут будем обедать?
— А чай есть, готовый?
— Кипяток на плите. Чрез минуту.
Бабушка вмешалась:
— Давай, Полинька, сколее цяю, цяю — детке соглеться надо. Надо. А потом и обедать сколее.
Наташа тоже подтвердила это сестре ласковым утвердительным взглядом и послала ей воздушный, одними губами, поцелуй.
— Замёлзля, а? Долёгой-то?.. Да ты как плиехаля-то?.. — допрашивала теперь бабушка Наташу. — Лёсядей-то не посылали…