Страница 9 из 39
Я спросил у сакуры,
Где та гейша, которая разбила мне сердце.
Сакура не ответила.
И это хорошо.
В нашем роду и так полно психов,
Которые говорят с деревьями и травой.
От улыбки станет светлее всем.
От улыбки в небе проснется радуга.
Тот, кто весел, улыбается нам губами.
Кто же сделал сэппуку — улыбается животом.
Теплая валяная обувь, теплая валяная обувь...
Неподшитая, старая...
Приличная японская девушка не пойдет в такой на свидание.
Как здорово, что я неприличная!
И как здорово, что не девушка!
Виновата ли я? Виновата ли я, что люблю сакэ?
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда дула я в трубку ему,
Инспектору дорожной полиции?
Неуклюжие пешеходы бегут по лужам.
Вода рекой течет по асфальту.
В префектуре Исэмидзу дождь и полная тишина.
Там не разрешают петь на улицах крокодилам.
ДАВНО И НЕДАВНО
ПЕРВОЕ НАШЕСТВИЕ
Наполеон слез с лошади, обошел лошадь сзади и заглянул ей в глаза.
— Свинья! — громко сказал Наполеон.
— Сам дурак! — не растерялась лошадь. Они постояли немного, переминаясь с ноги на ногу. У лошади ноги были длиннее. У Наполеона их почти не было. Зато у него имелись шпоры.
— Да ты сам посуди... — опять стала оправдываться лошадь. — Страна большая, а дорог нету. Дорог нету, а указатели стоят. Указатели стоят, а понять ни хрена нельзя...
— Сука! — взвизгнул Наполеон. Пока лошадь излагала, здоровенный русский комар укусил его и, избегнув пощечины, улетел на восток, наверняка с доносом Кутузову. — Падаль степная! Я на хера тебе компас повесил?! Я на хера тебе шоры снял?! Чтобы ты, гнида рейтузная, в Сибирь меня увезла?!!
— Спать меньше надо, — равнодушно сказала лошадь. Она была всего лишь транспортом, и прекрасно это понимала. Наполеон же был великий полководец, в чем ни он, ни лошадь также не сомневались. Однако действительно спать можно было и поменьше. Как и все полные коротконогие люди, Наполеон очень много ел в дороге, и поэтому много спал, качаясь в седле, и неутомимая нормандская лошадь сама прокладывала курс, полагаясь то на звезды, то на местное авось, а то и просто ломилась туда, где трава была гуще. Армия отстала от них еще на границе, где суровые русские таможенники сначала оштрафовали Наполеона за незаконный ввоз пушек, знамен и барабанов, а затем, когда начальнику таможни стала ясна цель такого массового посещения, всю армаду во главе с Даву и Мюратом прогнали палками. В итоге Наполеон пошел брать Москву один, с дюжиной носовых платков и полупустой табакеркой в кармане. Впрочем, за спиной у него сидела маленькая ручная обезьянка, которой откупился от набега турецкий султан. Но глупое животное только таращило зенки и беспрестанно сморкалось в спину хозяину.
— Привал! — процедил Наполеон, расстелил на земле плащ и улегся, положив обезьянку под голову.
— Пливал! — пискнула картавая обезьянка, и через минуту оба захрапели так, что двумя метрами ниже поднялась по тревоге и тихо ушла в другую нору боязливая семья кротов.
Лошадь внимательно посмотрела на спящих и осторожным движением задней ноги вытащила из седельной сумки фляжку. Отхлебнув, она сунула фляжку обратно, икнула и пошла к речке запить. Хитрый русский рак, сидя в воде возле самого берега, вытянул клешню вперед, закрыл глаза и напрягся. Уж кого-кого, а толстых французских лошадей не кусывал даже его папаша, известный речной хулиган, отнюдь не даром носивший кличку Чертовы Ножницы...
— Докладывай! — буркнул Михайла Ларионыч Кутузов, не глядя на агента и не переставая скрипеть по бумаге пером.
Комар сел ему на ухо, воздел лапки и горячо зашептал:
— Втроем идут! Он, лошадь и обезьянка. Одна шпага у них и два кастета. У лошади изжога от нашей травы, у обезьянки блохи, у самого — первая группа, резус положительный...
— Сколько их, говоришь? — устало переспросил фельдмаршал. Единственный глаз его с удовольствием укрылся веком и перестал вращаться.
— Трое, вашсясь! Блох не считаю, они наши.
— Плохо дело, — промолвил фельдмаршал. — Трое на одного — это плохо. Я бы даже сказал — херово. Я бы даже сказал... Ну да ладно...
После грандиозной попойки по случаю прибытия в ставку государя, после двух тысяч бочек водки при полном отсутствии даже сухарей, после диких плясок и пьяных хороводов в составе дивизий, после того как весь порох ушел на фейерверки, после того как пьянехонький государь, стоя на карачках и желая поблевать без свидетелей, приказал армии самораспуститься — Кутузов остался в поле абсолютно один, без армии, без припасов и без ботфорт, которые он совершенно напрасно поставил на горячую крестьянскую печку.
— Один в поле, да к тому же глаз вон... — Кутузов поднял голову и посмотрел в зеркало. Из зеркала на него с немым укором глядел старый похмельный дедушко, ряженный фельдмаршалом, со здоровенным комаром на оттопыренном ухе. Вздохнув, он убил комара и вновь принялся писать отчет в Петербург о проделанной тяжелой работе, о дьявольски хитром плане по окружению неприятеля, о полном разгроме упомянутого неприятеля и о позорной его капитуляции на фоне отсутствия собственных потерь. Все бумаги предстоящих кампаний Кутузов привык составлять заранее. Присовокупив к докладу также просьбу о высылке железной клетки для содержания плененного французского императора, «ввиду полного его помешательства на почве утрат, посему дик стал неимоверно и на людей с зубами кидается, такожде и две малые клетки для маршалов его, коих вид столь ужасен, что без клеток несть смысла везти оных через всю страну во избежание выкидышей у крестьянок и эпидемии детских заиканий», Кутузов вышел во двор, опустил письмо в ящик и попытался вытащить саблю. И опять ржавая сабля не поддалась ни силе, ни уговорам.
— Вот ведь говно! — сказал Кутузов не столько во гневе, сколько для истории, и пошел искать дубину.
Дубина сразу же бросилась ему в глаза, потому что стояла посреди двора и моргала.
— Седлай коня! — обронил на ходу фельдмаршал.
Дубина, визжа на поворотах лаптями, понеслась исполнять.
Через полчаса фельдмаршал был готов к боевым действиям любого рода, будь то преодоление водных преград по дну или рукопашная схватка один на один с танковым взводом. Только листовой меди было на нем два пуда, да бочонок пороху на спине, да три маленьких ружьишка, да одно большое на колесиках, да мешок картечи, да пуленепробиваемая чугунная треуголка, да связка шпицрутенов, да два боевых знамени и одно трудовое, да походный комод, да семь бутылочек с семью морсиками, да... Короче, ноги у коняшки подломились, и все перечисленное, включая фельдмаршала, рухнуло в пыль пред ясны очи молодого дубины, который по предписанию должен был шагать впереди с личным штандартом командующего.
— Один-ноль в пользу врага, — послышался из пыли старческий голос. — Наступление, ядри его, захлебнулось. Победа, ядри ее, отодвинулась...
Толстая лошадь покорителя Европы подошла к воде и окунула в нее свою потную харю. Последовавший за этим крик толстой лошади покорителя Европы был столь впечатляющ, что сам покоритель едва не запятнал свой мундир, а его ручная обезьянка напрудила больше собственного веса. Удалец-рак, держа марку, поболтался в воздухе с вопящей лошадиной мордой, затем отцепился и улетел в реку. Там его ждали всеобщий рачий восторг и безмолвное восхищение гарема. Лошадь же, шатаясь на ветру, постояла немного и со стуком упала на землю. Паралич пробил ее от хвоста до носа. «Вот как бывает!» — успела подумать лошадь, и другой паралич пробил ее от брюха до лобной кости.
Через полчаса неудачных попыток завести свой транспорт Наполеон спрятал в рюкзак клизму, нашатырь и скипидар, сел на камень и предался отчаянию. Кампания, merde, была проиграна. Победа, merde, впервые обходила его стороной.