Страница 3 из 80
Срок нашей жизни 120 лет, и не более, а «менее» сколько угодно! Но почему так сурово, Господи? А потому, что времени, что мы проводим на Земле в страданиях своих и грехах, принося заодно мучения всему этому несчастному миру, вполне достаточно для того, что бы либо пасть, либо выстоять. Живи, как научил тебя Бог и получишь то, о чем так мечтается по ночам, когда отпустит судорога ужаса при мысли о неизбежности смерти — Вечность, Вечность…
Есть мнение, что «посмертие», должно быть похоже на то, что мы себе насочиняли, при жизни, но гонцы с того света эту тему, вообще, ни за что не согласны развивать, как тарелку не верти.
С другой стороны никто никуда не торопится оттого, что жизнь в целом довольно увлекательный процесс. Однако не следует в него чрезмерно погружаться, чтобы перемещение в покойницкую, не стало неприятным сюрпризом. И вообще: самое определённое в жизни — смерть, а самое неопределённое — её час.
* * *
Солнце встаёт из Мёртвого моря медленно, медленно взбирается на Масленичную гору, рвётся к небу седьмому, висит, висит над головой и рушиться в Средиземное море на исходе дня. Собаки потеют? Буч, ты потеешь или нет, счастье моё? Конечно, потеет, а иначе для чего я его постоянно стираю!?
Всё, пора. Душ, кофе, ключи, прикосновение к мезузе, машина. И мантра: «Помни, помни — ты просто работаешь на Господа Бога, на Острове, который принадлежит ему одному».
Я напишу об этом заколдованном мире, который теперь всегда со мной, об этой нереальной реальности окружающей меня и выскакивающей иногда из-за угла, что бы напугать и удрать хохоча. Я напишу о том, как обжигает неведомое или забытое, вспыхивая и выжигая неверие и глупую человеческую самонадеянность.
Я служу. Это моё служение.
«Все смотрят на время, но время ни на кого не смотрит»
Не помню, как я первый раз взял Библию в руки, не помню, какие чувства она у меня вызвала, зато хорошо помню, как я увидел её в первый раз. Конечно, это случилось здесь у нас, на Острове, где ещё может случиться подобное?
Я увидел её из окна машины, в Иудейских горах, недалеко от пальмовых рощ Кумрана. Одинокая пустая глазница, на залитой солнцем скале, разглядывала меня.
Чёрное горло пещеры, трусливо оглядывающийся по сторонам паренёк- Мухаммед Волчонок, потерял козу! То, что с него за это спустят шкуру, он знал точно. «Эх, папа, папа, зачем бьёшь ребёнка больно!? Шакал ты, папа» — думал Мухамед! Шкура у Мухамеда была одна, и ему её было очень жалко. Мальчишка кидал камни в расщелины и тёмные пасти провалов — глупая скотина, получив по башке, могла и заблеять. С другой стороны камень мог разбудить поужинавшего козой леопарда, или гиену, или даже, спаси Аллах, старого слепого джина, а может быть и самого Иблиса, который, как говорят, стережёт сокровища, спрятанные здесь евреями в давние времена. Новый камень, новая тьма, и как далёкий звон колокольчика, звук — что-то разбилось. Мухаммед Волчонок нашёл сокровище! Вот так, так, а не иначе он нашёл его. Конечно, это было сокровище — для него даже построили специальный Храм, Храм Книги. Древние, тёмные свитки с библейскими тестами на них, спрятаны глубоко под землёй. На них можно смотреть, их можно читать, а это значит что всё правда: и древность, и договор, и прошедшее и предначертанное. Кстати, козу Мухаммед тоже нашел, и его шкура осталось при нём. Тёмная, дублённая солнцем и ветром бедуинская шкура, от которой отскакивала отцовская палка. Когда отец лупил коз, они жалобно блеяли, а когда Мухаммеда, Мухаммед выл. Что ж тут сделаешь — Волчонок, храни его Аллах!
«Знаки у старых дорог»
«И был глас из пустыни: «Мама! Я потерялся»!
Ах, братья и сёстры мои, вставайте, нам предстоит долгая дорога. Вставайте, вставайте, пора отправляться. Только, заклинаю вас, не забудьте воду, как я однажды!
Подохнем без воды в пустыне…
Это случилось на обратном пути из Эйлата, в низине, километрах в двадцати от Маарат-а-Кемах — «Мучной пещеры». Да, кстати, Эйлат симпатичный городок, во времена царя Соломона звался иначе — Эцион Гевер — вы, как хотите, а я считаю, что это означает «Муж Сиона»! Красиво, неправда ли? Богатые караваны гонял сюда мудрейший из царей, Соломон: морем шли пряности и самоцветы из Офира, который сегодня то ли Индия, то ли Аравия, слоновая кость, ткани, благовония и женщины, козоокие, глупые восточные красавицы, хихикающие по любому поводу, нежные и липкие, как благовонные масла, которыми они умащали кожу. Я так и вижу как их пухлые ручки, тащат к себе утомленного владыку: «О, Соломон, когда же ты возляжешь со мной?! Взгляни только на мой пупок, вмещающий унцию орехового масла»! Завидовать ли царю, жалеть ли его, особенно в свете того, до чего, в конце концов, довели эти птички старого сластолюбца?
Сегодня в Эйлате господствует другой стиль: маленькие полногрудые израильтянки, пухленькие с большой грудью и задом израильтянки, стройные и всё равно, с большой грудью и задом израильтянки. Печальные, их никто не любит, арабы в купальных шортах ниже колен. Скандинавские девушки загорающие «без верха», и жужжащие вокруг них, жертвы собственного воображения, смуглые красавцы в оттопыренных трусах. Море сияет, летят, прыгая с волны на волну на своих парусных досках полоумные и ничего не боящиеся после службы в армейских боевых частях, парни. Гуляют небольшими косяками француженки, галдящие, будто овдовевшие чайки, и все почему-то страшненькие, натуральные маленькие черти. Наверно, это отходы, естественного отбора. Движутся русские туристы в бежевом и белом, с пивом, и тётками в золоте и помаде. Широко, так что юбки взлетают, выше носа, шагают, изумительные, белокурые тёлки — ищут телёнка престарелого, чтобы отвёл на хороший газон. Играет джаз у «Трёх обезьян», кораллы пылятся на прилавках, жемчужина, которую «ты сам достанешь из выбранной тобой раковины», и дельфины, выпущенные в открытое море на прогулку. Они плывут, легко обгоняя яхты со стеклянным дном, заглядывают в счастливые глаза аквалангистов, зачем-то ползающих по дну, но всегда возвращаются домой, в своё маленькое отгороженное море. Здесь можно расслабиться, позволить дотронуться до себя радостно пищащей девице, толстому безразличному младенцу, сожрать рыбку и, привалившись к бую отдыхать от этого проклятого открытого моря с его акулами, штормами, и сволочами-рыбаками, врущими, что дельфины рвут сети и тырят улов. Ну, и кому нужна такая свобода!?
Я вёз в Эйлат, чьих — то маму и дочку, средних лет даму и её замужнего несчастного ребёнка раскованного до степени весёлых матюгов. Жизнь не сложилась, и они вяло переругивались на заднем сиденье время от времени возвещая: «Нет, нет, мы всё слышим, продолжайте, пожалуйста». Машина катилась через Негев, за окном мелькали желтые убитые солнцем холмы, неглубокие распадки, засаженные терпеливыми эвкалиптами, где вода после зимних наводнений держится долго, и поэтому трава не успевает превратиться в мёртвую пыль. Сегодня Негев распахан. Растут хлеба, веселятся сытые ишаки, а когда-то на вопрос, как на иврите будет «полотенце», умный человек, филолог Бен-Иуда, сказал «пусть будет магевет», образовав слово из имени самого сухого места в стране, пустыни Негев. Бедуины загоняют в тенистые овраги перегревшихся баранов, ложатся на траву и заваривают свой горький с кардамоном кофе. Дым от наргилы*, «заряженной» яблочным сладким табаком, выползает из-под тщательно прикрывающей головку кальяна алюминиевой фольги и, смешиваясь с запахом кофе, заставляет чихать, приспособленных под диванные подушки верблюдов. Вкусно, тихо и одиноко. Гофрированные стены «бидонвилей», любимого бедуинского жилья, сложенного из подручного мусора, перекати поле и целлофановые мешки, поднятые ветром над пустыней, — такой вот несложный пейзаж. «Край летающих мешков», сказал бы поэт.