Страница 8 из 167
— Это невозможно, господин полковник! Мне его жаль. Он здесь погибнет.
— Он русский и останется на родине. Почему это вас беспокоит?
— Не знаю… Не знаю… Я не буду чувствовать себя честным человеком, я не смогу сказать ему: «Ступай, куда хочешь!» Наконец, я… привык к нему, господин полковник. Действительно, очень привык!
— В этом поезде, Сташек, едет немало русских женщин, к которым чешские офицеры и солдаты настолько привыкли, что называют их своими женами.
— Вы… вы хотите сказать… — Глаза капитана Сташека уже горели гневом.
— Поймите меня, Сташек, — спокойно и как-то в особенности сосредоточенно проговорил полковник, — поймите, что я не ворон. Я не хочу на этих женщин накаркивать беду. Жены они или любовницы — они люди, и я думаю о них как о людях. И все-таки, Сташек, вероятнее всего, что женами и любовницами они будут только до Владивостока. Тем более что все они не родственницы императора Николая и даже не друзья покойного генерала Каппеля. Берите мальчика с собой, но договаривайтесь об этом, если понадобится, с нашим главным командованием сами. А может быть… и с японцами. Не забывайте, что во Владивостоке они самая большая сила. А я ведь только начальник одного эшелона, не очень желающий потерять свою репутацию.
— Простите, господин полковник, но во Владивостоке сейчас сам Гайда, и если бы вы…
— Не напоминайте мне о Гайде, капитан Сташек. Когда он был маленьким и очень тупым — офицериком у меня в подчинении, он обожал своего терпеливого начальника, он клялся при случае и жизнь за меня отдать. Теперь, когда Радола Гайда выше всех нас на этой вот русской земле, теперь, когда Радола Гайда женат на племяннице адмирала Колчака, — прими, господи, его душу! Гайда плюет на полковника Грудку. Не рассчитывайте на меня, капитан. А Гайда… Гайда… Мне не хочется произносить слово «авантюра», но все, что делали мы с вами здесь под военным руководством Гайды и что делал сам Гайда, войдя в приближенные к адмиралу Колчаку, — все это в конце концов ничуть не более чем жалкая и грустная авантюра.
Полковник Грудка медленно вытащил из кармана пачку сигарет, предложил Сташеку.
— Закуривайте, капитан. И вернемся к картам. Это — пока самое лучшее.
6
А время шло. Медленно, с трудом, но эшелон все же приближался к Тихому океану. Остались далеко позади унылые забайкальские степи, чахлый кустарник после Хабаровска сменился могучими лесами, торжественно-черными, уходящими по обе стороны железной дороги словно бы в бесконечность.
Полковник Грудка на каждой очередной крупной станции стремился связаться по телефону с Владивостоком. Иногда это удавалось, но чаще он возвращался в вагон ни с чем, до крайности раздраженный несовершенством техники и глупостью телефонисток.
Да, собственно, эти телефонные разговоры с начальством приносили больше волнений, чем удовлетворения. Командующий всем чехословацким корпусом генерал Сыровы был недоступен. Он всегда оказывался или в отъезде, или на каких-нибудь заседаниях, то с японцами, то с американцами, то с французами. А дежурные офицеры откровенно намекали на сложность их положения: переполненность Владивостока иностранными войсками и русскими беженцами, стремящимися как можно скорее покинуть «красную страну», убивала надежду на быстрое получение зафрахтованных морских судов. Но тут же утешали: «Приедете — сами тогда во всем разберетесь».
А по эшелону ползли слухи, тревожные и грозные. Уверяли, что будет проведена — кем и как неизвестно — поголовная проверка, нет ли у едущих в поезде чехов и словаков тайных связей с большевиками. Таких будто бы не станут брать на пароходы.
Русские женщины обливались слезами, бились в истериках, словно это были последние часы их жизни. Этим женщинам, по слухам, предрекалась судьба еще более горшая, чем их чешским мужьям и любовникам.
Марта ходила потрясенная: ей очень хотелось, чтобы на пароход непременно пустили всех русских женщин, которые сейчас ехали в эшелоне. Жены они или любовницы?… Святая Мария-дева! Какая разница? Их повела сюда, на край света, любовь. Да-да, бесчувственные мужчины могут об этом рассуждать иначе. Но она-то, Марта Еничкова, знает лучше каждого мужчины, что такое любовь, что она делает с девушкой, с женщиной и куда эта любовь может увести за собой человека. Теперь, конечно, когда по щекам побежали глубокие морщины и волосы хочется не распускать по плечам, а убирать под платок, теперь, конечно, у нее возникают другие заботы и другая приходит любовь…
Она стала особенно ласкова и внимательна к Виктору, называла его не иначе, как «птачек муй Вита». А Виктор следил беспокойно за каждым словом капитана Сташека, когда тот на стоянках эшелона после долгих разговоров в группе офицеров возвращался в свое купе. Ему казалось, вот сейчас случится то, чего он день ото дня стал бояться все больше и больше. Капитан Сташек скажет: «Ну, хлапец…» — И он останется стоять один на этой сырой, стылой земле, на жестком ветру, не зная, куда пойти, голодный, усталый, а поезд, зло подморгнув ему красным фонарем над буферами заднего вагона, умчится дальше. И не увидит он ни Владивостока, ни солнечной бухты Золотой Рог, ни белоснежного океанского парохода, ни шести морей, ни стобашенной Праги, ни красавицы Влтавы, в которую, словно в зеркало, глядятся тонкие ивы. Остаться без отца, без матери, без сестры, а потом еще остаться и без людей, пусть совсем чужих, но с которыми так удобно и хорошо, Виктор знал, он не сможет. Он будет плакать, он станет на колени, он будет целовать руки капитану Сташеку, но упросит взять его с собой…
Во Владивосток эшелон прибыл ранним утром. Его водворили куда-то на глухие запасные пути между главным вокзалом и Первой Речкой.
Над землей стлался плотный желтый туман. Но было тепло. Люди ходили легко одетыми.
Стуча по шпалам тяжелыми башмаками, прошагал вдоль состава японский патруль. На коротких широких штыках матово отсвечивали капли росы.
Старший патруля раскидисто и властно крикнул кому-то в туман:
— Эй! Нарево! Ннаррево! Здесь переход запррещается!..
Все офицеры стояли у окон своих вагонов, переговаривались между собой. Полковник Грудка, оглядывая себя, поправлял мундир.
— Ну что ж, господа, двинемся сразу в город? К морю, — сказал кто-то. Надоела колесная жизнь!
— Нет, господа, — сухо возразил полковник Грудка. — Нет. До прибытия к эшелону представителей чехословацкого командования и до выяснения режимных правил, существующих во Владивостоке, я вас прошу никуда не отлучаться.
Один из офицеров разочарованно свистнул, остальные невесело засмеялись.
— Прибыли…
— Господин полковник, — сказал капитан Сташек, — в Омск мы вступали свободнее и торжественнее. Нас встречали цветами.
Полковник повел глазами в сторону Сташека. Попробовал отшутиться.
— Да, но теперь мы не вступаем, а выступаем. Поэтому нас не встречают, а провожают. И не цветочками, а ягодками. Все в порядке вещей, капитан Сташек. Даже туман впереди.
Шутки не получилось. В ней было мало остроумия и очень много горькой правды. На эти слова полковника никто не отозвался.
Гуськом офицеры спустились на засыпанную хрустящей угольной гарью землю и молча стали прогуливаться вдоль эшелона, хмуро вглядываясь в плотный желтый туман, сквозь который изредка пробивались далекие паровозные гудки.
7
Не часто доводилось Тимофею бывать в городе Шиверске. С матерью либо с соседями он изредка ездил туда за товарами, которых не было на полках солонецкой сельской лавки. Но всякий раз въезжать на улицы города, то знойно пыльные летом, то холодные и липкие от грязи поздней осенью, то гладко налощенные полозьями саней зимой, для него было непередаваемой радостью.
Он любил Шиверск. И длинные ряды плотно стоящих домов под разноцветными железными крышами. И реку с протокой, перехваченную мостами из толстых лиственничных брусьев, покрашенных суриком. И скалистые обрывы Вознесенской горы, нависшей над рекою, словно стена, отделяющая город от дикой тайги. И бессчетную путаницу светлых, сверкающих на солнце рельсов, которые бросаются в глаза, если въезжаешь в город со стороны вокзала. И переполненную крестьянскими подводами, окруженную кособокими торговыми ларьками, всегда шумную и говорливую базарную площадь. Город был изобильным, добрым и щедрым. Может быть, и несправедливой ценой иногда платил он за тяжкий труд охотника, но он зато и награждал такими диковинками торговли, поглядеть на которые потом сбегалось все население таежного поселка.