Бега

— Анюта, опомнись! — воскликнул Иван Сысоевич. — В такой час и личные счеты?..

— И приятели хороши, — не унималась Анюта. — Погоди, они льва тебе привезут японского…

— Но почему японского?! — возмутился Золотарь. — Там тигры, дура… Ну никакого духовного роста!

Иван Сысоевич опустил бороду в раковину и напился из-под крана.

— Конечно, дура, — звенящим голосом сказала Анюта. — Вышла замуж, чтобы в ванной куковать!..

Золотарь подавился водой и зафыркал. В таких случаях он уходил обычно в другую комнату или уезжал к умной Инге. Но сейчас это было неосуществимо.

— Да ты понимаешь, что такое настоящая жизнь? — затрясся он, роняя с бороды мелкие капли.

В комнате послышался сочный хряст и надрывный кашель. «Трубку перекусил! — подумал Золотарь. — А там никотину… Может, сдохнет?»

Пес, однако, помирать не собирался и доказывал это активным бесчинством.

Зудение Анюты становилось нестерпимым.

— Ну вот что, — сказал Иван Сысоевич, прислушиваясь к шастанью пса в прихожей, — наша совместная жизнь становится невыносимой. Я не желаю иметь с тобой ничего общего!

С этими словами Иван Сысоевич скинул тапочки, перелез через бортик ванной и задернулся хлорвиниловой занавеской.

Анюта помолчала, а потом громко прыснула в кулак.

— Вот дура! — сдавленно шепнул Золотарь и, скрестив руки, погрузился в размышления о невежестве толпы.

«Гений — звание посмертное», — горевал он, шевеля босой пяткой затычку.

Мысли Анюты были приземленней. Она хотела есть и думала о пироге, оставленном на кухонном столе под салфеткой.

Стасик между тем поднимался по лестнице, напевая:

В руках он держал только что заправленное в раму «Бытие и сознание».

Дверь с табличкой «Писатель-драматург И. С. Золотарь» была почему-то приоткрыта, и язычок английского замка беспомощно выглядывал наружу.

Стасик нажал белоснежную кнопку. Раз, другой, третий. В прихожей раздалось быстрое шлепанье и заливистый лай. Потом все стихло.

Стасик открыл дверь наполовину и спросил:

— К вам можно?

В ответ послышался бой посуды и нутряной скулеж.

Стасик осторожно миновал коридор и заглянул в гостиную.

То, что он увидел, сильно напоминало картину дореволюционного художника «После обыска»… Косо свесились драные шторы. Запрокинул ножки, как тракторист на привале, ореховый столик. Из шкафа вывалились полки, и по россыпям на полу легко угадывалось, что на них стояла недавно керамика.

Посреди всего этого безобразия, прямо на куче керамической гальки, развалился усталый щекастый пес. За его спиной, на зеленой в царапинах стене, едва висел на живой ниточке «Голубой козел». Стасик сделал шаг вперед, и в ту же секунду, как ему показалось, в бельмастых глазах козла мелькнуло злорадное торжество. Мелькнула почти незаметно сквозь блудливый и гнусный прищур; а пес, как по команде, поднялся и обнажил желтые, будто пемза, клыки.

— Спокойно, — сказал Бурчалкин, загораживаясь «Бытием и сознанием».

Пес махнул по осколкам хвостом, рыкнул и скачком бросился вперед. Стасик попятился и ударил пса «Бытием и сознанием» по голове.

Рама надломилась, но собака отскочила в угол.

Не теряя времени, Стасик прыгнул на середину комнаты и схватился за стул.

Пес залаял и, царапая лапами паркет, изготовился к прыжку. Стасик телом заслонил «Голубого козла» и выставил впереди себя стул, ухвативши его за ножки, как тачку.

— Ну давай! Давай прыгай! — приговаривал он, хотя особого желания на то не испытывал.

Умный пес бил хвостом, страстно лаял, но держался на расстоянии. Помедлив немного, Стасик осторожно снял картину и, прикрываясь стулом, стал отступать по стенке к дверям. Пес учуял маневр и забесновался.

У самого выхода Стасик сделал зверское лицо и замахнулся стулом. Точеная древесными жучками спинка треснула, и сиденье полетело в другую сторону. Пес воспрянул… Но Стасик уже прыжками пересекал прихожую.

Шарик сделал бросок, достойный медали, но успел получить только дверью по голове.

На этот раз удар пришелся в чуткий замшевый нос. Пес осатанел и набросился на дверь, как на живую. Остаток злобы он переложил на «павловский ампир», а «Бытие и сознание» разнес в клочья.

Ничего этого Золотарь не слышал. Распря в ванной не затихала, и утомленный междоусобицей драматург включил душ. Проливной теплый дождь заглушал посторонние звуки.

Выскочив на улицу, Стасик забегал вдоль тротуара, подавая знаки встречным машинам.

Картину он решил сбыть немедленно.

Втиснув «Голубого козла» на заднее сиденье, он велел таксисту ехать в комиссионный магазин «Антиквар».

У входа в комиссионный толпились ленивые дневные зеваки. Образовав в дверях затор, два грузчика-садиста пропихивали в магазин парус-полотно с римско-греческим сюжетом. Зеваки восхищались размерами полотна, гадая, сколько оно может стоить и пропустит ли его дверь.

Полотно протиснулось, разочарованные зеваки разошлись, и Стасик проследовал через выставочный зал в узкий аппендикс, где сидел Ян Пшеничнер и оценивал приносимый товар. В руках у него была большая микробная лупа, через которую он смотрел одним глазом на картины, а другим изучающе косил на клиента. Назвав сумму, он прятал лупу в карман халата и откидывался всем телом назад, как бы избегая пощечины.

«Янчик — наш человек! — сказал сам себе Стасик. — Надо подождать, пока лишние удалятся и — к делу!»

Он незаметно пристроился за углом и, чувствуя приятное томление под ложечкой, стал продумывать программу вечера.

Регламент вырисовывался довольно четко.

Парадный ужин в «Савое» возле рыбного фонтана. Он, Роман и Карина. Крахмальные пирамиды ресторанных салфеток. Серебряное ведерко с колотым льдом.

Непринужденный обмен золотыми кольцами. Поздравительная открытка отцу Герасиму.

«Открытку лучше послать с видом Новодевичьего монастыря, — подумал Стасик. — Туда ему и дорога».

Янчик тем временем освободился. Последний посетитель ушел от него, бормоча неясные угрозы куда-то жаловаться.

— Ну вот и свершилось! — сказал Стасик, появляясь в аппендиксе с торжественностью адмирала, поднимающегося на палубу, что бы принять парад. — Свершилось, Янчик! Можешь меня поздравить…

— С чем, Стася? Тебе прибавили жалование или наградили часами?

«Ну, выдержка! — мелькнуло у Стасика. — Нет, нет, так ты не собьешь цену. Но силен, надо отдать ему справедливость».

— С твоим хладнокровием, Янчик, только капканы на песца расставлять, — похвалил он. — Но на меня это как-то не действует. Меньше пятнадцати тысяч можешь мне и не предлагать. Итак… Але оп-па! — и повернул «Голубого козла» лицом к Пшеничнеру.

Янчик вынул из кармана лупу и, поигрывая ею, как кастетом, едким голосом сказал:

— Пятнадцать тысяч!.. Вы всегда так смеетесь, Стася? У меня все-таки трое детей и…

— … И все едят, как инспектор на именинах? Знаю.

— Вы все знаете, Стася. Но, во-первых, тут не клуб шоферов: копий мы на стенку не вешаем. А во-вторых, вы знаете, что такое отвар от куриных яиц? Так вот, этот бульон я наварил на подлиннике… Головную боль я имел с «Голубого козла» и только: взял за пятьсот и отдал за пятьсот. Голубое теперь в Париже не модно, а у меня по-прежнему трое детей и Русланчик ходит в музыкальную школу… Что вы улыбаетесь? Очень, я вам скажу, музыкальный мальчик.

— У меня тоже неплохой слух. Но я так и не разобрал, что ты там пролепетал про «копию». Вот подлинник! Живой. Нецелованный…

— Ну так можете его поцеловать: подлинник — гори он огнем! — прошел через меня в пятницу.