Бега

— Но позвольте, маэстро! — заегозил тот. — Это, может, с вашей высокой позиции… Но для нас, простых… э… интеллектуалов — это вещь! Модерн! Украшение быта!.. И вообще нам пора к столу, — завершил он с наглой уверенностью. — Соловьев, Иван Сысоевич, баснями не кормят.

Первую выпили за квартиру. Второй тост предложили за хозяйку дома. Но Анюта все еще хлопотала на кухне с пирогом, и потому выпили за дам вообще.

Стасик успел сделать Карине хитрый знак фужером, как бы выделяя ее из «дам вообще», но ни ответного сигнала, ни молчаливой благодарности не получил.

К третьему тосту объявились новые гости.

В комнату вошла поклонница Хемингуэя, но уже без пледа, а за ней сияющий Лесипедов в умопомрачительном пиджаке, отливавшем натуральным селедочным серебром. Шеи у Лесипедова, как известно, не было, но галстук на нем был.

— Подвела, подвела меня «Волжонка»! — сообщил он, покручивая ключом на цепочке вокруг пальца.

— Штрафную ему! — диким голосом заорал Белявский. — Дайте-ка мне стакан из-под карандашей.

— Нет, нет, — запротестовал Лесипедов. — Я теперь и пива не пью. Машина!

Лесипедова стали уламывать. Он, видно, только этого и дожидался и забегал по комнате, приговаривая:

— Машина, товарищи. «Волга»!.. Совершенно новая…

Только разжевав каждому, что машина у него своя, новая, не казенная и не прокатная, он успокоился и облегченно выпил три рюмки подряд.

Гости отметили акробата аплодисментами.

Лесипедов поклонился и тут же попросил Романа поменяться с ним местами.

— Мне поближе к окну, — пояснил он. — А то во дворе мальчишки чиркнут, знаете, гвоздиком на крыле «словечко»!

Тосты возобновились. Лесипедов отлично прижился у окна и, хотя сидел к столу вполоборота и ел с тарелки на весу, нити разговора не терял. Быстро опьяневший Кытин смотрел на него недобро. И машина Лесипедова, и пиджак его, и белотелая подруга его вызывали в нем нехорошую, нетоварищескую зависть, совладать с которой он не мог.

В середине вечера обозначивший себя за тамаду Белявский зажегся на проникновенный спич.

— Товарищи! — сказал он, дожевывая для членораздельности что-то. — Пора выпить за простых людей. Все мы, конечно, ценим Герштинга, Баха и кого там еще, я не знаю. Но согласитесь, что прожить в наше время — это ведь тоже искусство! И какое! Ведь оно…

Однако в чем себя искусство заключает, гости не узнали.

— Мальчик! — закричал в окно Лесипедов. — Ты чего крутишься у машины? Может, написать чего хочешь, а? Ну погоди, я тебе!

Со двора донесся мстительный смех.

— Простите, — сказал Лесипедов и, прошаркав по коленям Кытина, выбрался к дверям.

— Так вот о чем я, — снова овладел вниманием Белявский.

— Есть жизнь, которая сплошное творчество, и есть, которая сплошная борьба белковых тел…

— Прошу прощения, — перебил Лесипедов. Он извиняющее развел руками и, тыкаясь об стол, проделал маршрут обратно.

— Это хорошо, что ты вернулся, — сказал Белявский. — Я как раз хочу выпить за людей, которые умеют жить. Лесипедик, будь другом, надень пиджак.

— Зачем?

— Так надо.

Лесипедов надел.

— Так. Подтяни галстук.

Лесипедов подтянул.

— Так вот, попробуйте определить его место на земле. По одежде, так сказать, внешности, благосостоянию…

Конферансье-акробату затея понравилась. Он вытянул голову, и повертел ею, как это делают, отыскивая в театре знакомых.

— Ни дать ни взять Иосиф Прекрасный, предлагающий себя не то в рабство, не то в музей мадам Тюссо, — шепнул Роман брату.

— Ну, кто он, а? — подзадорил Белявский, подавая одновременно знак «молчать» тем, кто про Лесипедова знал. — Ну кто? Лауреат, гомеопат, изобретатель?

— Он дурак! — выпалил окончательно обозленный и пьяный Кытин.

Лесипедов икнул и защелкнул рот капканом.

— Как нехорошо! Надо закусывать! — зашикали на Кытина гости.

— Нет, пусть, — мужественно заартачился Лесипедов. — Пусть он докажет!

— А-а-а! — отмахнулся Кытин вилкой с криво насаженным на нее балыком.

— Да хватит, хватит! — закричали гости.

— Нет, нет, — сказал Лесипедов. — Зачем же? Пусть молодой человек скажет, сколько он получает?

— А-а-а, — махнул балыком Кытин. — Ну, сто тридцать… Вам-то что?

— Вы слышали? — возликовал Лесипедов. — А у меня ставка десять с полтиной за вечер, и двадцать пять концертов, не считая «докторских»…

— А-а-а! — сморщился Кытин. — Главное самоанализ.

— Да перестаньте вы, оба… оба неправы, — вмешалась Инга.

— Разве для того мы сюда собрались?

— В гостях едят, а не разговаривают, — первый раз подала голос Анюта. — Если скучно, так я пирог принесу.

Драматург заскрежетал зубами. А Роман с улыбкой сказал:

— Несите, несите, а то тут скоро до людоедства дело дойдет — видите, какой костер распалился.

— Минуточку! — попросил Лесипедов. — Я сейчас вернусь.

Он метнул в окно зверский взгляд и устремился на улицу.

— Ну, хватит, товарищи! Мы отвлекаемся не по делу, — сказала Инга, вставая. — Хочу поднять свой бокал за хозяина. В одной хорьковой шубе пришел он в наш город. Он не знал Кафки, носил бурки и пил, простите, кофе «Здоровье».

Гости засмеялись сдержанно и необидно.

— Зато теперь он…

Инга выдержала для значительности паузу, но весь эффект был утоплен вернувшимся Лесипедовым.

— Написал! Написал, стервец! — произнес он лающим голосом.

— Э, позвольте, да по какому праву?! — не понял драматург.

— Написал… Написал, — как испорченная пластинка повторял Лесипедов и прихлопывал себя в такт по ребрам.

— Да кто написал? Что написал?

— Мальчик. Гвоздем, — горестно выдавил Лесипедов. Что было написано — он не сказал, а только окатил Кытина ненавидящим взглядом.

— Ну, Машенька, нам пора! — сказал он поклоннице Хемингуэя. — А то, пока тут сидишь, дверцы свинтят и колеса унесут… Спасибо всем за компанию.

Последние слова получились с двусмыслицей, и потому проводили квадратного быстро и холодно.

— Да, желудевое «Здоровье», — подтвердила Инга, когда хозяин вернулся из прихожей. — Но мир духовный, как сказал в частной беседе Рембо, должен соответствовать материальному. И гармония достигнута. Перед нами — европеец!

Белявский бешено зааплодировал.

— Стиль «ампир» — это не мещанская прихоть, а потребность души, — продолжала Инга. — «Все мы умрем одинаково, — говорил мой друг Соловейчик, — но в разных постелях».

Конец речи был не понят, но одобрен.

Наступила очередь сказать что-нибудь и хозяину. Ему было трудно. Трубка начисто сожгла язык. Из-за этого он ничего не ел, а пил наравне со всеми и размяк хуже Кытина.

— Просим, просим! — не отставали гости.

— Друзья, эвра… европейцы, — начал он с видимым усилием. — Я счастлив… Благодарю, что вы, вы все не оставили меня в трудную минуту. В самом деле, кем я был «до того»? А теперь я «личность»! Ты понимаешь, Анюта? Личность!..

Тут он забылся и хотел было раз и навсегда выяснить отношения с женой, но Белявский одернул его возгласом «ура!»

— Ведь что такое счастье? — пробился сквозь «ура» Золотарь. — Это когда гармония… А у меня она полная…

С этими словами Золотарь грузно осел в кресло и упал подбородком в салат.

Пока Иван Сысоевич говорил, Стасик безотрывно смотрел на «Голубого козла».

«Ну погоди, „Сетон-Томпсон“, испеку я тебе пирожок!» — вспыхнула долго крепившаяся Карина и, склонившись к Герасиму Федотовичу, прошептала ему какие-то слова.

Дядя Гера опрокинул на радостях фужер и сам не свой заерзал на стуле. Едва дождавшись слова «гармония», он тут же взвился над столом, будто хотел поддержать падавшую люстру.

— Товарищи, попрошу внимания! — закричал он. — У нас тоже будет гармония!

— У кого это «у вас»? — поднял голову из салатницы Золотарь.

— У нас с Кариной Зиновьевной, — с удовольствием уточнил Герасим.

— Как, вы уже?! — воскликнула Инга. — Вот это новость. Поздравляю!

— Поздравляем. Примите наши!.. — загудели за столом, повинуясь человеческой одержимости подстрекать любую женитьбу, даже если на свадьбу и не пригласят.