Бега

— Нет, вы только на него посмотрите!

Однако Оракул смотреть на себя не позволил, для чего убежал на лестницу, где опять начал прикидывать на пальцах сумму, обкусывая попутно заусенцы.

За этим занятием и застал его Станислав Бурчалкин. Завидев художника, Оракул быстро застегнулся на осколки пуговиц и сделал приветливое лицо.

Бурчалкин отвел глаза в сторону. Это означало, что денег он не даст.

— Нет-нет, вы меня не поняли, — засуетился Оракул. — У меня всего-навсего вопрос. Вы знаете Николая Пупырева?

— Откуда такие духовные запросы? — сказал Бурчалкин. — Уж не собираетесь ли вы начать новую жизнь в искусстве?

— Не надо смеяться. Скажите, он действительно великий художник?

— Великим художником, дорогой Аркадий Иванович, при жизни признан один Нерон. Остальные устраиваются, как могут.

— Но позвольте, двадцать тысяч и Нерону не снилось!..

— Слышал, слышал, — перебил Бурчалкин. — Поговорим в другой раз. Мне надо глянуть на лошадей.

Стасику было не до Нерона. Он собирался ограбить ипподром и в условленном месте ожидал гонца от Багдадского вора — неразговорчивого наездника Квашенинникова.

Знатоки относились к «вору» уважительно и складывали о нем устные легенды. Сказывали, например, что он знает особенное трын-сено и потому может выиграть на любой лошади, даже на рысаке конного милиционера Зеленихина, охранявшего в дни футбола кассы стадиона «Авангард».

Весточка от Квашенинникова запаздывала, и Бурчалкин мучался нетерпением, а гонец — бездельник, старший конюх Евстигнеич посиживал себе на перевернутом ведре и лениво скоблил казенной карчеткой фиолетовую цифру 17, проставленную ему на щиколотке в городском доме трезвости. Цифра, по чести говоря, ему не мешала, но он сводил ее в знак протеста.

— Лучше бы уж постригли, — ворчал он, трудясь. В самый б раз к праздникам… А то развели химию, паразиты! Ни сердцу ни уму. Расписались!.. Скоро «не приносить!», «не распивать!» на ногах рисовать будут…

— Ты чего расселся, как в электричке? — набросился на помощника Багдадский вор. — Тебе где надо быть, а?

— Где надо, там меня нет, — рассудительно определил Евстигнеич. — Долг не велик, успеется…

— Я тебе покажу «успеется»! Дело есть дело, сколько можно повторять?

Огорченность мешала Евстигнеичу сосредоточиться, и Квашенинникову пришлось разъяснить дело трижды.

— Все понял? — спросил он напоследок для верности.

— Все, — сказал Евстигнеич, хотя понял далеко не все. — Отнести, значит, на ярус полтинник долгу и…

— Не полтинник, а пятьдесят одну копейку. Точь-в-точь.

— Ну да, значит, пятьдесят одну, лишнего не сорить и галопом, значит, обратно.

Евстигнеич опустил штанину, выбил пиджак о коновязь и пошел на трибуны, размышляя о вреде химии.

Последняя мысль привела Евстигнеича к буфетной стойке, где вокруг него табуном сгрудились знатоки.

— Ну как там? Кто в шансах?

— Так ведь лошадь вроде человека — ее понять надоть…

Знатоки поняли: интеллигентный Акимушкин проворно расстегнул интеллигентный портфель, Копыто полез за пазуху и достал раскладной стаканчик, употреблявшийся некогда для бритья.

Евстигнеич опорожнил стаканчик и обвел подобревшими глазами окружение.

— Сегодня, значит, не поедем, — сказал он. — Отдыхать будем. Лошадь — она не деревянная!

Евстигнеич постучал по дубовой стойке, отчего из кулака выскочила монета и покатилась вниз.

Конюх длинно выругался и, нагнувшись, принялся разгребать колени знатоков.

— Сдвинься в сторону: копейку обронил!

— Да шут с ней, на тебе двушник! — предложил Копыто. — Кто поедет, скажи? Кто в шансах?

Евстигнеич приложил двушку к полтиннику и пожевал губами.

— Надо полагать, Жнея и Казбек… Им полведра овса лишку задали.

Не успел Евстигнеич выбраться на верхний ярус, как по ипподрому уже пронесся слух: «Квашенинников сегодня не едет. А Жнея в шансах… Как в шведский банк!»

Бурчалкин нервно посматривал на часы. Время поджимало. Наконец он сам заметил в толпе расслабленного конюха и бросился ему навстречу.

— Быстро… долг, — проговорил он ему сжато, как сквозь зубную щетку. — Быштро!

— На, держи, — сказал безответственный Евстигнеич и, в нарушение заповеди «лишнего не говорить», прибавил: — Мелочный ты, однако, человек, как я погляжу.

— Топай, топай, отец, я не люблю критики снизу.

Стасик подбросил на ладони полтинник и двушку. Пятьдесят две копейки были условной шифровкой. Они обозначали, что в первом заезде победит лошадь № 5, а во втором — № 2. Не теряя времени Стасик ринулся в кассы. Там была давка. Слухи сделали свое дело: знатоки дружно ставили на Казбека и Жнею.

— Пять — два… Сто билетов, — проговорил Стасик, отпихивая от окошка Акимушкина. Интеллигент слабо заурчал, но покорился.

Вернувшись на трибуны, Стасик развернул программку. В заезде было девять лошадей. Под номером пять выступала Икота — рыжая кобыла от Иконостаса и Тачанки.

— Кого играем? — спросил, подсаживаясь, Оракул.

— «Даму с камелиями», дорогой Аркадий Иванович. И предупреждаю: режиссура собственная, осветителей и суфлера не требуется.

— Вы все шутите, а я только что с конюшни, — понизил голос Оракул. — Есть сведения. Сыграйте Казбека и Жнею…

Аркадий Иванович, он же Оракул, был профессиональным беговым доброжелателем. Стасик жил с ним в одной квартире и точно знал, что играть Оракулу не на что. Но зато он настырно советовал, причем каждому совершенно разный вариант. Дело было верное. Какая-то лошадь все равно выигрывала, и счастливчик тащил благодетеля в буфет.

Стасик искренно не любил своего соседа. Но сейчас ему нужен был зритель. Свидетель ошеломляющего выигрыша. Потому он не стал больше дразнить бегового жучка и дал ему закурить, разрешив запустить грязноватую руку в пачку.

Затренькал сигнальный колокол.

Наездники в разноцветных камзолах стали выезжать на дорожку. В этот момент через барьерчик падока перевалил захмелевший Евстигнеич.

— Все в порядке? — крикнул ему с коляски Квашенинников.

Евстигнеич замотал головой и показал большой палец. Пояснить словесно он ничего не мог по причине выпадения из речи гласных звуков.

Колокол затих. Лошади развернулись и ломаной шеренгой подтянулись к стартовому столбу.

— По-ошел! — отмахнул клетчатым флажком стартер.

К огорчению знатоков, на Казбека полведра не подействовали. Бег повел коварный Квашенинников на своей костистой, рыжей, как отслуживший якорь, Икоте № 5. Остальные лошади вместе с Казбеком плелись за ней так, будто на финише их ждал не приз, а конокрад.

— Деньги назад! — заголосил Акимушкин и голосил с возрастанием до самого финиша, ибо точно знал, что ничего ему не возвратят.

Багдадский вор победил под улюлюкание взбешенных знатоков. Акимушкин задыхался. Копыто пищал, как подранок.

— Прекрасно! — уронил Бурчалкин. — Так будет каждым, кто верит слухам. Пусть неудачник платит. А мы будем получать. Я не Оракул, но смею заверить, в ближайшем заезде победит сыночек Валенка и Долины — Валидол под номером два.

Вопли не прекращались вплоть до следующего заезда, пока, на радость знатокам, вперед не вышла фаворитка Жнея.

— Ну вот, извольте! — встрепенулся Оракул. — Я же говорил — одна Жнея, и никого рядом!

— Уймите волнения и страсти, — сказал Бурчалкин. — На бегах знание — не сила. У лошади свои планы, а у наездника — свои.

Однако приемистая Жнея ушла вперед на целый столб.

За ней с отрывом следовали вороной Валидол и колченогий Горбунок, погоняемый Квашенннниковым. Близился финиш.

— Жнея! Одна Жнея! — прыгали от радости знатоки.

— Что я говорил? — возликовал Оракул. — Как в банк!

— Я ставлю на тех, кто правит, а не на тех, кто везет, — сказал Стасик. — У меня привычка смеяться последним…