«Тигр» охотится ночью

Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь – в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала – во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…

«Сколько же лет прошло, Штефан? – Наталья даже не заметила, что по щекам давно уже катятся слезы. – Помню, я все стремилась, стремилась к тебе… А мне мешали то война, то Советы, то Сталин… А я все боролась, все шла вперед… И вот теперь стою в твоем родном доме, где сам ты последний раз был почти двадцать лет назад. И уже больше десяти лет тебя нет в живых. Но я все помню. И по-прежнему иду к тебе. Все тянусь и тянусь за тобой, надеясь догнать, прикоснуться снова… И я до сих пор люблю тебя. И все еще о тебе тоскую. И даже сильнее, чем прежде… Здесь, в этом доме, мои любовь, боль и тоска стали еще острее, чем вдали от него. Как счастливо мы могли бы жить здесь с тобой, если бы ты остался жив! У тебя очень красивая и добрая мама, самая лучшая мама на свете. Сейчас я рассматриваю твои картины и вспоминаю, как легко, одним взмахом карандаша, точно играючи, ты писал мои портреты на обрывках старых советских газет. Да, ты все время что-то рисовал и всегда возил с собой целый альбом рисунков, а теперь домоправительница Женевьева, которая воспитывала тебя в детстве, рассказывает мне о твоей одаренности, о твоем уникальном стиле творчества. И мне почему-то кажется, что под сводами этого дома я слышу твои шаги, слышу твой голос, слышу, как ты приветствуешь меня… По-французски? Нет, мы никогда не говорили с тобой по-французски – только по-немецки. Отчетливо помню твой вечно распахнутый черный воротник с блестящими буквами “SS” и нашивками, твои большие, светлые, всегда чуть прищуренные глаза, унаследованные, оказывается, от отца. “Доброе утро, фрейляйн. Хорошо ли вам спалось? “ – спрашиваешь ты меня. О, Штефан! Пока я даже не могу себе представить, как буду жить в твоей комнате, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы мы никогда, никогда больше не расстались с тобой! Хотя бы в этом доме, в твоей комнате, в моем сердце…»

– Мне уйти, мадемуазель? – негромко осведомилась Женевьева, заметив, что гостья плачет. – Желаете побыть одна?

– Нет, нет, простите меня, – виновато улыбнулась Наталья и вытерла рукой слезы. Потом спросила: – А вы можете показать мне фотографии месье Штефана?

– Увы, – огорченно развела та руками. – Мадам Мари хранит их в ящике стола в своем кабинете, а ключ от кабинета имеется только у нее. Но я уверена, что когда мадам вернется с работы, она вам их непременно покажет.

– Благодарю, – понимающе кивнула Наталья.

– Вот здесь, – Женевьева открыла дверь в смежную комнату, – для вас уже приготовлена ванна. Там же найдете свежую смену белья.

– Спасибо, – в очередной раз поблагодарила Наталья домоправительницу и устало опустилась в кресло. – Я разберусь.

Айстофель лег рядом на ковер, пристроив морду между передними лапами и внимательно глядя на Наталью.

– Ты тоже знал месье Штефана? – спросила она его, с трудом заставив себя улыбнуться.

– Да, Айстофель знал месье Штефана, – ответила за собаку Женевьева, и Наталья поняла, что ее догадка оказалась верной: пес прибыл сюда вместе с Маренн и Джилл из Берлина. – Вы пока располагайтесь, а я, если желаете, принесу кофе.

Наталья согласно кивнула, и домоправительница направилась к двери. Однако у порога остановилась и с укоризной взглянула на собаку.

– Идем со мной, Айстофель, ты будешь мешать мадемуазель.

Пес и ухом не повел.

– Ничего, пусть останется. – Наталья наклонилась и погладила Айстофеля между ушами.

Он поднял голову и признательно лизнул ей руку.

6

– Как мадемуазель Натали? – спросила Маренн у Женевьевы, едва переступив порог дома. – Вы познакомились?

– Да, мадам, – кивнула экономка. – Очень милая девушка. Меня только одно смущает… – Она понизила голос: – Вы сказали, что наша гостья – подруга месье Штефана, но ведь она явно иностранка!

– Да, она русская, – подтвердила Маренн, передавая экономке манто.

– Я и сама до сих пор удивляюсь этому факту, Женевьева, – добавила Джилл.

– Тем не менее я прошу вас обеих ни о чем пока Натали не расспрашивать, – объявила о своем желании Маренн, направляясь в гостиную. – И никому о ней ничего пока не говорить, особенно о ее… дружбе с месье Штефаном. Знаю, что моя просьба наверяка излишня, вы и так всё понимаете, но, как говорится, на всякий случай…

– Хорошо, мама, конечно.

– Да, мадам.

– Ты сейчас пойдешь к себе? – повернулась Маренн к Джилл.

– Да, мама, мне надо переодеться.

– Прикажете подавать обед?

– Да, думаю, пора, Женевьева. И не забудьте приплюсовать еще одну персону, – улыбнулась Маренн домоправительнице.

– Я помню, мадам. Кстати, я отнесла мадемуазель кофе, но она к нему так и не притронулась.

– Возможно, это и к лучшему. И еще, Женевьева, возьмите вот это, – Маренн достала из сумочки и протянула домоправительнице рамку с фотографией Штефана, которую ей передала в клинике Наталья. – Поменяйте стекло и поставьте на комод в моей спальне.

– Все будет исполнено, мадам. – Взяв фотографию, Женевьева несколько мгновений молча смотрела на нее, а потом тихо всхлипнула и вышла.

Мать с дочерью поднялись по лестнице на второй этаж. Джилл сразу прошла к себе, а Маренн остановилась у дверей бывшей комнаты Штефана и прислушалась: внутри царила тишина. Она постучала, но ответа не последовало. Тогда Маренн тихонько толкнула дверь, и та приоткрылась. Айстофель тотчас вскочил и приветственно замахал хвостом. «Тс-с!» – Маренн прижала палец к губам, и собака снова улеглась на ковер.

Наталья спала на диване, сжимая в руках рамку с детской фотографией Штефана. На столе, в золоченой чашке на подносе, стоял остывший кофе.

Маренн бесшумно приблизилась и осторожно присела на край дивана. Айстофель снова поднялся и подошел к ней. Женщина потрепала его по жесткой шерсти на загривке и, наклонившись к уху, шепнула: «Не шуми». Собака послушно уселась у ног хозяйки, с любопытством склонив голову набок.

«Ты его таким не знала, Натали, – грустно подумала Маренн, глядя на детскую фотографию Штефана. – Ты знала его только таким, каким он изображен на том фото, что ты вернула мне сегодня. Это я его помню разным: и ребенком, и подростком, и юношей… Ох, Штефан, сколько раз я представляла себе, как ты, приведя Натали в наш дом, спросил бы меня смущенно: “Как она тебе, мама?”. И я бы тебе обязательно ответила: “Она мне очень нравится, Штефан! Мы подружимся, не сомневайся”. Так оно и вышло: мы действительно с ней подружились. И теперь мы вместе, только тебя с нами, к сожалению, нет. Но знай, мы помним о тебе! И я, твоя мама, и Натали, твоя невеста».

Наталья всхлипнула во сне, и Маренн, чуть подавшись вперед, прикоснулась ладонью к ее щеке.

– Не бойся, моя девочка, я здесь, рядом.

Наталья действительно успокоилась и даже, как показалось Маренн, улыбнулась во сне. «Интересно, что ей снится? – подумала Маренн. – Впрочем, нетрудно догадаться: наверняка что-то, связанное со Штефаном».

Мадам не ошиблась: Наталье и в самом деле снился Штефан. Жаркое лето, ясный солнечный день у реки… Бросив черную пилотку в траву, он обнимал ее, и металлические буквы на воротнике мундира слегка холодили обнаженные плечи девушки. Потом, откинувшись на траве на спину, Штефан цитировал английского поэта, которого, как он сказал, любил его отец. Потом рассказывал о картинах, которые отец писал всю жизнь и которые считаются теперь национальным достоянием. Так они провели весь день. А рано утром пришел приказ о выступлении, и Штефан, спрыгнув с сеновала, убежал к своей машине. Поцеловал на прощание, пообещал: «Я тебя найду». Но нашел не он, нашла его она. Спустя год после разлуки. На поле танковой битвы под Прохоровкой. Нашла то, что осталось от Штефана – обожженный труп, пепел… Пепел… Штефан…