Страница 2 из 3
На третий день мы отправились с визитом к далматинскому миллиардеру Фредерико Главичу. Он принял нас в саду, проросшем одуряющими левкоями, в беседке, над которой серебряный лев держал в лапе земной шар. Терять нам было нечего, и потому Петушков на совершенно исключительном французском диалекте объяснил миллиардеру, что жизнь — есть тлен, и человек, умирая, не оставляет после себя никаких следов, кроме детей…
— Но дети, — тут Петушков сострадательно улыбнулся, — этот способ запечатлеть себя в вечности известен каждому рыбаку… Разве этого жаждет ваша просвещенная, уставшая от человеческих дел душа?
Миллиардер посмотрел на нас сонными, заплывшими от сладких запахов, глазами и сказал:
— Я люблю прохвостов, а вы, по всей видимости, настоящие прохвосты. Присядьте.
Однако, когда Петушков прочитал краткую лекцию о методах достижения предельных высот, и для объяснения принципа отдачи, единственного, по его мнению, способа движения в пространстве, припомнил обыкновенную пушку и толково объяснил, что если бы пушка не стояла на упирающемся в землю лафете, то беспрерывно стреляя, она могла бы взлететь даже на Луну, да еще подкрепил свои утверждения опытами Циолковского, Годдара и Баркельандера — миллиардер заметил, что считает нас очень отважными людьми.
Подумав, он сказал, что теперь мы можем проваливать, а завтра… если он завтра скажет себе да, то над его виллой будет поднят флаг. Мы можем увидеть его, не спускаясь с горы.
Это было вечером третьего января.
А четвертого января 1920 года, в этот исторический отныне день, ровно в десять часов утра, дежуривший у курятника Кравченко заревел отчаянным голосом:
— Флаг поднят!
Должен сознаться, что это было по истине редкое соединение двух антиподов загадочной славянской натуры. Инженер Петушков был порывист, беспорядочен в мыслях, увлекался, как ветер, но и охладевал, как ртуть, в работе брал больше срыву, а не высидкой, но я должен сказать, что все «гениальные», как выразился однажды Кравченко, мысли — приходили именно к нему. Это он, например, заметил, что в нашем аэроплане-ракете все-таки должны быть рули.
— Иначе, — сказал он, — как это ни странно, но нас ждет участь жюль-вернова ядра.
Технолог Кравченко, наоборот, был весь — усидчивость, хохлацкое упорство, расчетливость и лень. Но если брался за работу — делал ее основательно, на годы. Так ему принадлежала выковка стенок ракеты, которым суждено было в межпланетном пространстве выдерживать до 10.000 килограммов атмосферного давления на каждый квадратный метр. Чорт знает, с каким упорством колотил он по раскаленному железу четырехпудовым молотом, или выковывал его в особых, выписанных Главичем из Берлина, горнах. Впрочем, он и сам говорил, что если бы две известные части тела, над которыми он думает и сидит, переместились местами, он, несомненно, был бы гениальным человеком.
Работы шли полным ходом. Хорватам объяснили, что руссы собираются проводить на острове электричество. Главич не скупился на средства, и к маю 1921 года голый остов аэроплана-ракеты с крыльями из алюминия и винтами, толщиною всего в полтора дюйма, был готов. Внутри ракеты помещались два огромных бака с водородом и кислородом. Стекая в равной пропорции во взрыватель, в который тупыми искрами била непрерывная электрическая искра, они образовывали гремучий газ. Газ тут же взрывался. В потоке стекающих газов стояли рули. Движение ракеты было разработано. Более трудная битва предстояла с холодом мирового пространства с его 273 градус. ниже 0. Кравченко предложил использовать для отопления ракеты часть тепла от взрыва газов. Но Петушков, просидев три дня над стеклами, объявил, что он приготовит прибор для поглощения огромной лучистой энергии солнца, пропадающей в пространствах. В тот же день к Цейссу в Иену полетел телеграфный заказ миллиардера Главича на двояковыпуклые чечевицы. Не мало пришлось потрудиться над конструкцией взрывателя: его стенкам надлежало выдерживать температуру в 4.000 гр. по Цельсию, спасти положение могла только платина, а она была в двух местах: в России, но в России — перестали уважать миллиардеров, и в Греции, у бывшего владельца платиновых рудников на Урале, вывезшего по случаю эвакуации пуда полтора, и даже ставшего по этому случаю русским посланником на родине Аристотеля. Сгоряча, Фредерико Главич телеграфно предложил посланнику обменять платину на пароход.
При отделке внутренней камеры ракеты, Петушков вспомнил, что человек выдерживает ускорение лишь до 40 метров в секунду, а тут, по его вычислениям, предстояла секундная скорость в 10.000 метров. Было решено погрузить пилотов в жидкость, равную по удельному весу человеческого тела, и лететь в этой жидкости. В такой ванне пилот без вреда может выдержать любое ускорение.
— Удивительная мерзость, — сказал Петушков, когда жидкость, наконец, была готова, — в какой только дряни не приходится купаться…
— Ради идеи, брат…
— Какая там к чорту идея! — Петушков рассеянно поглядел вниз, на белое кружево зацветающих маслин, — в Россию бы теперь, в Кострому, чайку с вишневым вареньем…
— Ну, это ты брось, Петух…
Кравченко испуганно поднял брови и выронил альтиметр, который выверял.
В тот вечер мы напились сквернейшей далматинской водки до потери сознания, и Петушков едва не раскокал четырехпудовым молотом всего нашего сооружения. Кравченко молча съездил его по уху и посадил на пороге курятника, где он и выводил всю ночь рыдающим, бравшим под самое сердце тенором:
— Э-эх, кабы во поле да береза не стояла…
А на утро было твердо решено, что отлет состоится ровно в полночь двадцать второго сентября 1921 года. Так хохлацкое упрямство Кравченко решительным образом помогло осуществиться этому чудовищному предприятию.
15 сентября, как раз в первый день сбора винограда, когда в долине острова всю ночь не умолкали песни опившихся суслом счастливых виноградарей, аппарат был готов. По внешнему виду это была ракета, снабженная двумя парами крыльев. Ее хвост представлял собою пушечное жерло, в нем были наглухо укреплены рули, напоминавшие мясорубку. В кабине для всех трех пилотов были приготовлены герметические мешки из меха, соединенные проводами с маленькой электрической станцией и налитые особой, весьма гнусно пахшей жидкостью. В мешки надлежало влезть голыми, излишек жидкости выливался через особое отверстие, и они герметически закупоривались. Петушков при этом сделал несколько неприличное, но весьма житейское предположение, но Кравченко по прежнему был упрям и обозвал его «старой бабой».
Дня за три до отлета Кравченко спустился в долину и притащил с собою Главича. Лицо миллиардера напоминало свеже начищенный люк ракеты не только от трудного подъема по козьей тропе… Он отечески похлопал по крылу аппарата и взялся за бумажник. Но, уловив грустную улыбку Петушкова, раздумал. В самом деле — деньги, да еще сербские динары, на Венере не нужны… Взамен этого он принес, только что полученный из Америки, жироскоп Кордона с валиком внутри для ориентации в межпланетном пространстве. Этот прибор был замечателен тем, что валик во всяком положении указывал на Полярную звезду и, таким образом, мы всегда могли знать, где мы находимся. Мы прикрепили его к носу «Межпланетной ракеты Фредерико Главича» и присели на ступеньках кабины.
Солнце стояло в нестерпимом полденном соку. Дикие апельсины пахли жаром расплавленной киновари. Главич вытащил из кармана расписной японский платок и отер им жирную неживую шею. Как никак, а ведь мы были обречены на верную смерть. Было бы гнуснейшей пошлостью сказать о жертвах ради науки…
— Так я пойду, — сказал Главич с несвойственной этому человеку кротостью, — я жду вас сегодня ужинать.
Я с ненавистью смотрел в спину этого золотого осла, спускавшегося вниз к жизни, к ее простым радостям. И, чорт знает, почему — в его, размягченный всеми удовольствиями, мозг пришла вдруг дикая фантазия истратить полдесятка миллионов на удовлетворение отчаянной выдумки трех ошалевших русских эмигрантов…