Страница 73 из 79
— Кистинтин Садокович, глупый, малый да старый всегда говорят правду в глаза. А я хоть и не считаю себя глупым или старым, а люблю говорить только правду. Так вот, вижу, замотался ты с этой вывозкой по бездорожью, то я и придумал…
Старик посмотрел в глаза директору и на мгновенье смолк, вроде усомнившись в чем-то. Потом заговорил снова уже другим голосом, торжественно:
— Еще отцы и деды наши не раз осенями, когда непролазная грязища, на баркасах и ладьях масло и мед по реке в Бийск сплавляли… Ныне в каждом колхозе, худо-бедно, до десятка добрых посудин найдется. Подберите-ка ловкого кормчего и с ним человек пяток поухватистей, загружайте и — с богом! Через шесть-семь часов река-матушка к самому элеватору хлеб предоставит. А в обрат, насупроть воды, пустые посудины моторчиком приведете…
Боголепов понял Беркутова с первых же слов.
— Спасибо, Агафон Микулович. Буду прямо говорить, это так важно, что я сегодня же позвоню в райисполком. А если нынче и не удастся почему-либо осуществить сплав, то на будущий год, уверен, обязательно баржонкой доставлять будем…
…Ни о ком из руководящих работников Войковской МТС не было по колхозам столько разговоров, сколько о секретаре райкома по зоне Уточкине. Передавали разговор Уточкина с Агафоном Беркутовым.
— Чего по дворам-то ходишь? — якобы спрашивал Агафон секретаря райкома.
— С людьми знакомлюсь, разговариваю, — отвечал Уточкин.
— Не разговаривать, а дело делать нужно, — посоветовал Агафон.
— Разговариваю, чтобы дело было.
На такие слова Агафон будто бы выругался: разговоры, дескать, так и остаются разговорами.
Но старик ошибся. В разговорах Уточкин выяснил, кто из колхозников дело делает, а кто от дела бегает.
В колхозе имени Чапаева столкнулся Уточкин со старухой Коврижихой.
— Говорят, будто веру подымаешь, сынок, — сказала Коврижиха. — Доброе дело, зачтется это тебе на том свете!
— Поднимаю, бабушка, веру, только не ту, о которой вы думаете.
— А какую же еще?
— Веру в свой колхоз, в свои силы, чтобы каждый почувствовал себя хозяином.
И бабка будто бы тоже выругалась, как и Агафон.
В высокогорных колхозах передавался рассказ о том, как Уточкин прогнал одного уполномоченного. Было ли это на самом деле, точно никто не знал, но уверяли, что «истинная правда». Возможно, колхозники выдавали желаемое за сущее, но это не столь важно.
— Приехал, слышь, в один колхоз плановик из краевого управления сельского хозяйства — с портфелем, в шляпе — и насел на бригадира:
— Отчего вон те склоны не пашете?
— Градус не дозволяет, — отвечает бригадир. — У нас уже на таких крутиках больше трехсот гектаров пашни смыло, зачем же своими руками землю зорить?
— Приказываю: паши!
А Уточкин тут как тут. Поглядел на уполномоченного плановика и спрашивает:
— Товарищ, соображаете, что говорите? Во-первых, вы не имеете права приказывать, во-вторых, чепуху несете. — Поворачивается к бригадиру и говорит: — Не пашите.
— Кка-а-ак это не пашите?! — взревел уполномоченный. — А план?
— А разве план подразумевает разор земли и народа? — тихо спросил Тимофей Павлович Уточкин.
Ну, тот, дело известное, полез в бутылку — стал угрожать. Тогда Уточкин отвел его в сторонку, взял вот таким манером за пиджак, потряс и говорит:
— Распромертвая, казенная твоя душа! Ты зачем сюда приехал? Помогать или палки в колеса вставлять?
Вырвался уполномоченный, прижал портфель к боку да бегом к машине.
Кто знает, что тут правда, а что вымысел, — сам Уточкин ничего такого никому не рассказывал, но многие клялись, что так все и было. Во всяком случае, авторитет секретаря райкома по зоне в глазах колхозников был непререкаемым.
Уточкин хлопотал об организации в каждом колхозе детских яслей, сам подбирал нянь, куда-то звонил насчет манной крупы, сливочного масла, компота.
Кочевал из бригады в бригаду, собирал и инструктировал агитаторов, помогал выпуску боевых листков, оформлению досок показателей, возбуждал соревнование между бригадами, участвовал в оперативных совещаниях, в партийных и комсомольских собраниях.
— Спасать урожай — дело не легкое: тут без песни не обойдешься. А песня без запевалы не поется. Агитатор — запевала, и голос у него должен быть звонкий, — шутил Тимофей Павлович.
Евстафьева сняли с поста секретаря партийной организации МТС и на его место избрали сурового, требовав тельного старика Созонтыча.
Сам Тимофей Павлович обладал звонким голосом запевалы. Андрей услышал, как Уточкин учил агитаторов: «И целину поднимают и целинный урожай спасают не машины, а люди горячей души!»
Комбайнер Алексей Васильевич Свиридов косил в дождь, а Семен Перепелица стоял. Шофер Иван Хрисанфович Буланов делает по два рейса за день на придуманном им автопоезде, составленном из автомашины и трех двухколесных прицепов. Ежедневно он сдает государству по двадцать пять тонн зерна, а Матвей Сторчак и шести тонн не вывозит. Можно ли обойти эти факты? Как не поднять их на щит агитации?
«Иван Хрисанфович Буланов… Иван Хрисанфович Буланов…» — твердил Андрей и силился вспомнить: кого напоминали ему эти слова, кого? Только вечером, когда на шоссе агроном встретил необыкновенный автопоезд и в просторной кабине — громоздкого широкоплечего шофера со сросшимися над переносьем густыми черными бровями, а рядом с ним Солку из рыбацкой избушки, он вспомнил и охоту, и ночевку, и разговор Леонтьева с коротконогим рыбаком Булановым.
Солка тоже узнала Андрея. От его взгляда она стыдливо опустила большие выпуклые, с расширенным черным зрачком глаза и прижалась к плечу мужа.
«Сдержал слово Василий Николаевич, спас семью», — благодарно подумал Андрей о Леонтьеве. Он долго смотрел вслед уходящему автопоезду и счастливо улыбался.
«Сколько дел у секретаря в районе, а не забыл и о Солке… А ты, Андрей Никодимович, в одной эмтээс запурхался… Нет, многому, многому еще тебе надо учиться, дорогой товарищ…»
Главный агроном повернул коня и поехал в колхоз «Путь Ленина». Там, так же как и в других колхозах, тысячи гектаров наспевших неубранных хлебов понуро стояло на корню. Ливни и ветры топтали их. Гибли надежды новоселов-целинников, вырастивших свой первый урожай, гибли надежды старожилов, мечтавших изжить нужду трехлетнего недорода. Колхозные тока замели пшеничные сугробы. Мокрый и сверху и снизу хлеб надо было перелопачивать, сушить, сортировать, возить в захлебнувшиеся зерном амбары.
И хотя дожди лили и лили, хлеб все же и убирали и сдавали: упорство людей оказалось сильнее непогоды.
В ночь с 19 на 20 сентября выведрило. Давно уже пропавшие луна и звезды снова появились на небе.
Казалось, насидевшееся в плену солнце решило наверстать потерянное время и заливало землю потоками горячего света.
Бесследно пропали тучи, небо взмыло над самыми высокими горами, и синеватый прозрачный воздух запел счастливыми птичьими голосами.
За полдня высохли хлебные массивы: механизаторы вздохнули.
— Теперь смахнем! Только бы постояло!
А погода и впрямь установилась.
Глава тринадцатая
«Косовица!» Слово это мечтательнице Груне Ворониной напоминало почему-то «сечу». Большую сечу, в которой она, Груня, выйдет на решающую битву.
В канун косовицы плохо спали девушки бригады Маши Филяновой. Выверенные, приспособленные для круглосуточной работы даже на полеглых хлебах машины, стояли на стогектарке наспевшего овса. Размеченные поровну загонки, отведенные для групповой работы четырех комбайнов, обкошены и осмотрены председателем, Лойко, Машей Филяновой и комбайнерками. На концах каждой загонки далеко видный над белесыми метелками овса красный флажок.
Груня лежала с закрытыми глазами и ясно видела, как трактористка включает скорость, как первые удары лопастей мотовила по высокому, кудрявому, чуть зеленоватому овсу пригнут первые колосья, как застрекочет нож и загрохочет молотилка комбайна.