Страница 61 из 79
Солнце садилось. От займища потянуло гнилым запахом болота. Боголепов, словно невзначай, взглянул на небо и сказал:
— Ну что ж, пожалуй, пора…
Многоопытные охотники утверждают, что главная прелесть охоты — в ожидании неизвестного и потому особенно заманчивого, причем трудности не только не ослабляют, а еще и усиливают спортивное наслаждение. А тут, в заветном местечке, было уж слишком много трудностей, посильных только гиганту Боголепову. Когда Андрей и Леонтьев по еле заметной, очевидно волчьей, тропе преодолели густую стену камышей и зыбучие топи с перекинутыми через них скользкими трухлявыми березами, они измучились так, что, казалось, и двигаться уж больше не могли. Константин Садокович утверждал, что центр, или, как он называл его на охотничьем жаргоне, «самый саз», был еще не близко; Леонтьев облюбовал себе переузинку между двумя болотами и решил остаться на ней.
— С меня довольно! — устало улыбнулся он и сел на пенек.
Боголепов и Корнев ушли дальше. Некоторое время Леонтьев еще слышал громкое чавканье их сапог. Потом все смолкло.
Вправо и влево от островка раскинулись неглубокие болотины с кочками, мшаником и пробившейся травкой. «Чудесная жировка — настреляюсь и здесь!»
Вскоре начался лёт птицы. Засевшие в камышах Боголепов и Андрей уже палили. После первого же выстрела («Наверно, Боголепов ударил!») Леонтьев увидел, как гусь на мгновенье застыл в воздухе и на закостеневших, распахнутых крыльях упал в займище.
Сам Леонтьев, не сходя с места, убил пару кряковых и одного пестрого, яркого, как радуга, селезня-широконоску. Собрал их, положил к ногам, закурил и задумался снова над тем, что не давало ему покоя с тех пор, как получил телеграмму: «Нет, как ты могла не заехать хоть бы на один день?!»
И перед его мысленным взором понеслись картины взаимоотношений с Надей с того памятного дня, когда худенькая, тоненькая девушка, почти подросток, вытащила его, тяжело раненного, с поля боя. В полубреду он смутно запомнил ее лицо. А через семь лет она разыскала его. Это была уже не девочка, а молодая, с внимательными темными глазами женщина, и он, вдовец, женился на ней. Тогда же и уехали в Сибирь…
Папироса давно потухла. Широко раскрытыми глазами Леонтьев смотрел на кружащиеся в глубине займища стаи уток, а видел Надю: то в момент прощанья, когда она, оставшись в Барнауле на партийных курсах, провожала его в Маральерожский райком, то когда они по вечерам спорили о книгах, то когда строили планы совместной работы в деревне…
«Не горячись, — убеждал теперь себя Леонтьев, — разберись с позиций спокойного разума: ведь и у чувств свои законы… Мог ли бы ты из-за любой, даже самой увлекательной, экскурсии в Москву, не послав письма после полугодовой разлуки, уехать еще на месяц? Нет, я бы не мог. Но, может быть, у женщин это как-то иначе? Может быть, все от характера?»
Но чем больше думал Леонтьев, тем непонятней становился ему поступок жены.
Его размышления прервали охотники. Боголепов был нагружен целой связкой селезней, у пояса Андрея висел только один гусь. Но как он был счастлив этим первым своим трофеем, тяжелым, пепельно-дымчатым гуменником!
Боголепов взял у Андрея его добычу из рук, приблизил к Леонтьеву и сказал:
— Из гусей гусь! Кольценосный князек!
— Я его еще засветло сбил, — похвалился молодой, охотник, — но он упал в такую крепь, что я всю зорю проискал его и уже совсем было отчаялся… Спасибо Константину Садоковичу…
— Поздравляю! — Леонтьев протянул Андрею руку. — Это на всю жизнь запомнится. Своего первого гуся и первого волка я до сих пор помню. Пойдемте, дорогой расскажу.
Но рассказать не удалось: ночь накрыла их в крепях займища так внезапно, а из набежавшей тучи хлынул такой ливень, что было не до рассказов. Леонтьев и Андрей промокли до нитки. Лишь Боголепов в своем «охотничьем комбайне» был сухой. Водонепроницаемая, из необыкновенно толстого брезента куртка его стала только еще более жесткой и на ходу, казалось, позванивала, как доспехи латника.
С дождем налетел северный ветер. О ночевке у костра не могло быть и речи. Ехать домой мокрыми, продрогшими, по глухому бездорожью тоже было рискованно. Шли по-волчьи, след в след, пригибаясь, борясь с порывистым встречным ветром. Боголепов — головным. Чуть замешкайся, и впереди идущий уже невидим. Как всегда ночью, путь казался много длиннее, чем был на самом деле. Андрей думал, что они безнадежно заплутались. Леонтьев все чаще спотыкался о кочки.
Боголепов подождал отставших и сказал:
— Не растягиваться. Берег близко. Слышите, качаются, свистят березы?
Но ни Леонтьев, ни Андрей никакого качания берез не слышали.
— Дождь вот-вот стихнет. Выберемся и через полчаса будем в тепле, у рыбака Буланова…
Дождь действительно скоро прошел, а берег оказался близко. Северный ветер расчистил небо. Над займищем выкатилась полная луна. И как же изменилось все вокруг! Усыпанные каплями дождя кочки, камыш, бурая прошлогодняя осока, ржавые болотники — все светилось под луной.
Боголепов еще ускорил шаг. В затишке камышей согрелись. Но лишь только добрались до машины и поехали, зубы снова начали выбивать дробь. Боголепов взглянул на посиневшего Андрея и, озорно улыбаясь, сказал:
— Теперь бы, Андрей Никодимович, холодненькой ручкой да по горяченькой щечке похлопать…
Андрей и Леонтьев через силу засмеялись.
Охотников снова начало бросать из стороны в сторону в машине. Но Боголепов неожиданно быстро вырулил из приболотных кочек на какую-то едва заметную дорогу вдоль берега Талицы. Пошли заброшенные, заросшие голубоватой полынью поля. От машины шарахались совы, какие-то пичуги, зверьки. Глушь. Нежиль. А полынные заросли, взблескивая под фарами, все бежали и бежали навстречу.
Из отступивших, наконец, бурьянов машина вырвалась на широкое всхолмленное прилужье, постепенно опускающееся к пойме Талицы. В неглубоких логах и на развалистых гривах росли плохо различимые ночью какие-то исключительно густые травы. Выделялись лишь поднявшиеся над ними старые, осыпавшиеся колоски житняка, пушистые метелки лисохвоста да прошлогодние ковыли.
В голубом лунном свете эти места поразили Андрея ширью и какой-то диковатой первозданной красотой. За одним из поворотов дороги, на взгорье, охотники увидели плечистого, толстошеего волка. Насторожив уши, он стоял и смотрел на пробегавшую мимо машину. Сердца охотников дрогнули. От зверя их отделял широкий овраг.
— Эх, винтовку бы! — простонал Леонтьев.
— Может быть, одолеем овраг? Погоняем разбойник ка, а? — Андрей с мольбой смотрел то на Боголепова, то на Леонтьева.
Машина повернула на волка. В свете фар глаза зверя вспыхнули сказочными зелеными огоньками.
Боголепов нажал сигнал, волк взметнулся и неуклюжим галопом пошел по кромке оврага. Несколько раз он останавливался, поворачивался всем корпусом в сторону машины и, подняв лобастую голову, смотрел на улюлюкавших охотников. Потом снова срывался и бежал неловким, ныряющим галопом.
— Нажрался! Едва брюшину волочит. Попался бы ты мне в степи… — со вздохом сказал Боголепов.
Дорога, в последний раз круто вильнув, пошла под изволок. На пойме Талицы, у устья большого лугового озера, стояла крытая камышом изба-пятистенка. В окнах светился огонек.
Боголепов остановил машину, и тотчас на крыльцо выскочила молодая женщина в коротеньком старом зипунишке цвета ржаного хлеба. Радостно взвизгнув, она в ту же минуту скрылась, а из избы вышел босой коротконогий мужик, заросший бородою до самых бровей. Боголепов выпрыгнул из машины и поздоровался с рыбаком.
— Пустишь, Хрисанф Иванович, обогреться?
Не отвечая на вопрос, рыбак крикнул в избу:
— Солка, тряси самовар! Да разводи огонь, жарь рыбу! — И только тогда, повернувшись к Боголепову, ответил:
— Не в частом быванье гости у нас, Константин Садокович. Милости просим. Солка! Да я кому говорю, тряси самовар! Люди из займища, вымокли, перемерзли. — И пояснил приехавшим: — Не иначе, наряжаться бросилась… Проходите в тепло, товарищи, проходите, бога для.