Ручьи весенние

— Кушать пожалуйте, дорогие гости! — пригласила хозяйка. — И дед-то вас замучил, и я заморила… Извиняйте.

Огорченный старик тяжело вздохнул и тоже поднялся с лавки.

— Папаня, а вы малость повремените, дайте людям чайку спокойно попить. Наказание с вами…

Павел Егорович сконфузился было и забормотал Привычное «ужо, ужо», но скоро оправился и заспешил к столу вслед за гостями.

Аграфена Парамоновна свела черные брови и раскраснелась.

— Ему дело, а он — собака съела! Вот так у нас каждый раз. Знающие люди уж избегают и заезжать к нам: никому слова вымолвить не даст!

— А ты, дочка, не серчай. У меня теперь одна, может, эта сладость только и осталась! Поговорю — и как меду напьюсь.

Но отходчивая сноха, очевидно, уже перестала сердиться на свекра и, взглянув на него с обычной своей милой улыбкой, сказала:

— Садитесь, папанюшка, и вам налью. А не то, не приведи бог, умрете, всю жизнь каяться буду: не дала наговориться старичку.

После чая Андрей отправился в колхозные амбары проверить хранение семян и провозился там до вечера. Когда вернулся, Леонтьева на квартире не было.

— Партийный актив приказал собирать, — сообщила Аграфена Парамоновна.

С актива секретарь райкома пришел поздно. Был молчалив и зол. От ужина отказался. Хмуря брови, долго ходил по горнице.

Андрею хотелось поговорить с ним о полях колхоза, но решил отложить. «У него, кажется, с этим колхозом и без моей брани неприятностей хоть отбавляй…»

Глава тринадцатая

Общеколхозное собрание назначили в полдень, но народ повалил в сельсовет с утра.

— Верный признак — жаркое будет собрание, — сказал за завтраком Василий Николаевич.

— Я предвещал, я предвещал… — тотчас же вступил в разговор всезнайка Павел Егорович.

Молодой Костромин и инструктор райкома Семен Рябошапка ушли тоже до завтрака.

Старик жадно припал к окну.

— Смотрите, смотрите, Варварка Фефелова! Ускребается — пар из ноздрей… Не иначе, дернула для храбрости. Коренник это у него! Одним словом, закоперщица: язык — бритва. Не вдовенка — яд. Одним словом, жгучая крапива! Я б на вашем месте, товарищ секретарь, по причинности дикого карахтеру, удалил ее с собрания. У ней — вот не дожить мне до светлого праздника! — в пазухе пол-литры припасено…

— Удалять с собрания заранее мы никого не можем, Павел Егорович, — строго сказал Леонтьев.

— И напрасно! Она, ежели чего, на любую рогатину, как ведмежица, полезет. Кто-кто, а уж я-то знаю Варварку: от нее покойничек Евстигней Емельяныч с первого часу женитьбы и до самой смертыньки навзрыд плакал… — Бегающие глазки старика остановились, как бы замерев в испуге, потом опять зашмыгали. — Да ведь она же не постыдится… Ничего не постыдится!.

— И что это вы, папаня, такой неприличный страх на людей загодя нагоняете. Дивлюсь я, отчего это вас, старичка преклонного, на такие склизкие вопросы потягивает? Ведь совестно же со стороны: диви бы молодой, а то… — Аграфена Парамоновна, застыдившись, махнула рукой. — Ну, допустим, любят они Константина Садоковича, стоят за него, так он-то тут при чем? А стоят они и за него и за справедливость. Это только ваш дружок Колупаев все сваливает на бабью любовь к нему… — Как показалось Андрею, Аграфена Парамоновна говорила теперь, обращаясь не к свекру, а к секретарю райкома.

Молодой агроном изумился этому новому повороту дела с Боголеповым. Фамилия какого-то Колупаева, неожиданно примешанная к ясному для него вопросу, смутила его, он растерянно посмотрел на Леонтьева и поразился: секретарь был не только спокоен, но, казалось, уже совершенно утратил всякий интерес к неудержимой болтовне старика.

— А ты, дочка, помалкивай, я дело говорю. Удалить ее надо, эту Варварку, раз тут вопрос отечественного интереса касается. Она — будь испрепроклятая! — одного нервенного инструктора, начавшего наводить крытику на ферму, с трыбуны за галстук сдернула. А тут сколько их, тигриц, соединится… Удалить, непременно удалить! А то хватишься шапки, как головы не станет… — Старик забавно схватил себя за желтую удлиненную головку. — Одним словом, поопасайтесь, товарищ секретарь. Наши дуры хоть и без пастуха пасутся, а в стаде сурьезны, — ох, сурьезны!

— Папаня у нас наговорит, только слушай. А мне Митя и Семен Рябошапка совсем другое про Боголепова сказывали. Да и сама я не дура — вижу, как и что. Не в Боголепове тут дело…

Леонтьев с интересом, посмотрел на Аграфену Парамоновну и еще больше нахмурился. Андрей заметил: насколько вчера Василий Николаевич жадно слушал старика, настолько сегодня не обращал на него внимания.

А Павел Егорович, казалось, ничего не замечал.

— Эх, дочка, дочка! И ты, товарищ районный секретарь. Мне на восьмой десяток перевалило, но я таких женщинов, как наши… — Старик огорчительно покачал головой. — Ни в одном лесу нет столько поверток, сколько у них, у отпетых, уверток. На мой бы крутой карахтер, будь я у власти, я б их, эдаких распробесстыжих, на медленном огне сказнил, чтоб не застрамляли честное женское сословие. Стыд они еще в зыбке потеряли. А бесстыжая баба… — Старик презрительно плюнул и вышел из горницы.

— А может, и впрямь, Василий Николаевич, надо что-нибудь предпринять, пока не поздно? — осторожно спросил Андрей.

Леонтьев вскинул на агронома глаза с каким-то незнакомым ему осуждающе-строгим выражением. Видимо, он хотел сказать Андрею что-то поучительное, но раздумал. И не ответить было неудобно. Леонтьев отделался, как показалось тогда Андрею, общими фразами.

— В жизни, как и в искусстве, — заговорил он минуту спустя, — умение мешать правду с ложью тонкое дело. Попасть на эту удочку горячему человеку — дважды два. До седых волос вот дожил, а попался, как мальчишка… Бойтесь, как огня, предвзятых суждений о человеке. Предвзятость понуждает нас видеть человека не таким, каков он есть, а таким, каким заставили вас его видеть.

Леонтьев вынул записную книжку, нервно полистал ее и, отыскав фамилию «Боголепов», жирной чертой перечеркнул слова: «Бугай», а ниже крупно, четко написал: «Механизатор».

…Появление секретаря райкома в переполненном помещении сельсовета было встречено аплодисментами. Особенно дружно хлопали женщины. Плечом к плечу они сидели и стояли перед самым президиумом и отчаянно били в ладоши. Леонтьев поморщился: он не считал эти аплодисменты заслуженными.

«Коноводки» Варвара Фефелова и Парунька Лапочкина были, вопреки предсказаниям Павла Егоровича, трезвы и ратовали за порядок на собрании. Особенно старалась Варвара Фефелова. Еще до прихода Леонтьева эта здоровенная сибирячка с широким квадратным лицом вскочила на скамью и закричала:

— И это где такое, как у нас, делается? На собраниях шум, крик, прямо гусиное займище… Чтобы этого не было сегодня!

Леонтьев и Андрей сняли шапки и пошли по узкому проходу между скамеек. Василий Николаевич входил на собрания всегда со сдержанным волнением. Казалось, он готовился к самому серьезному, ответственнейшему выступлению.

Молодой агроном озирался по сторонам и видел только множество незнакомых лиц, с любопытством рассматривающих его. «Что потребуется, то и сделаю», — решил он и, сев на кромку скамьи в президиуме, как-то сразу успокоился. Лишь тогда невдалеке от себя он увидел Боголепова.

Василий Николаевич был прав — нарисовал он бледную копию. Помимо огромной физической силы, помимо редкой красоты лица и глаз, была в этой фигуре какая-то беспокойная другая сила, привлекающая внимание окружающих, может быть рвущаяся наружу энергия. Боголепов напоминал Андрею клокочущий под парами, наглухо завинченный котел. «Направь горячую его силу куда нужно, и он гору свернет. Упусти — натворит бед…»

И как-то сразу настроение «громить» этого человека у Андрея прошло. По глазам колхозников, смотревших на своего председателя с надеждой, он понял, что и они не собираются его громить. Андрей ощутил в душе недоверие ко всему, что он слышал о Боголепове. «Что-то тут не то, не то!»